воспалившиеся гланды, но облегчения почти не принес. И тогда, закрутив фляжку и поставив ее в угол, Дэмьен вдруг впервые подумал:
Мариус говорил, что очень многие погибали при первой инициации. Теперь Дэмьен был склонен думать, что при второй дела обстояли немногим лучше.
«Может, съесть все сразу? – с тоской подумал он утром двенадцатого дня.– Все равно ведь не выдержу».
Он пытался вспомнить, сколько времени человек может обходиться без пищи, но не мог. Кажется, действительно около месяца... А без воды? Меньше, наверняка намного меньше. Если бы снег попадал в комнату через окно. можно было бы попробовать собрать талую воду.
«Или слизнуть,– устало подумал он.– В крайнем случае слизнуть прямо с камня, почему бы и нет?»
Но, словно назло, редкие снежинки падали прямо, как слезы, на расстоянии вытянутой руки от окна, а решетка была слишком частой, чтобы он мог просунуть руку и поймать немного снега на ладонь. Поэтому в то время, когда у Дэмьена еще были силы ходить, он подолгу стоял у окна, глядя на далекую кристаллизированную влагу, танцующую над холодными камнями почти у его ног.
Потом, ближе к концу второй недели, ходить он уже не мог. Стоять, в общем-то, тоже. Единственный способ борьбы с несуществованием стал недоступен. Теперь это волновало Дэмьена меньше, чем прежде.
Он не знал, сколько времени прошло, но в одно прекрасное утро он с трудом встал, за четверть часа до– брался до заветного угла, непослушными руками разломал остатки хлеба, съел их, медленно, тщательно пережевывая каждую крошку, но совершенно не чувствуя вкуса, потом отвинтил крышку фляги, залпом выпил ее содержимое. Вернулся на кровать, лег, отвернулся лицом к стене.
И подумал: «Вода, вода, земля, земля. Грязь».
И еще: «Гвиндейл, правда же, ты знала, знала, правда?»
«Конечно»,– ответила она.
Он все еще верил ей.
Ветер на волнах... Волны на ветру... Она никогда не видела моря. Никогда не видела.
Надо же... до чего сильной оказалась эта дрянь... А ведь без нее никак, никак без нее – слишком больно. На саму боль можно было бы не обращать внимание, но боль выпивает силы. Боль постоянно мучится жаждой и, если не напоить ее, начинает звереть. Она так громко кричит... так громко... Поэтому нужно либо залить в ее ненасытную глотку силы, либо заткнуть ей рот пучком трав женщины из леса. А потом нестись сквозь прозрачный туннель из гнилых палых листьев. Закрыть глаза, подставить лицо встречному ветру, и пусть коса хлещет по бедрам. Пусть.
Коса.
Да, коса.
Жухлые листья... тающий снег... Теплые руки... сильные пальцы... Талые воды... пламя лучины... Отсвет улыбки... пятна оскала... Сильные пальцы... теплые пальцы... Больно, вернитесь... Просто вернитесь... Я так мечтаю... Я так хочу...
Ветер на волнах. Волна на ветру.
Ненавижу тебя. Ненавижу.
Четвертая инициация – испытание холодом. Нет – Холодом. Как оказалось, Дэмьен знал о нем примерно столько же, сколько раньше знал о голоде и жажде. Только знания о боли до сих пор не подводили его. О боли он знал много.
С неба падал снег. Похоже, в Вейнтгейм пришла зима. Рановато, даже для севера – ведь сейчас только середина октября. Но намело уже по колено, в друидском квартале встречаются сугробы почти в человеческий рост. В самом Вейнтгейме, должно быть, улицы расчищают, хотя Дэмьен не мог знать наверняка. Он уже почти два месяца не был за серой стеной.
Передохнуть после месячной голодовки ему почти не дали. Пауза составила всего два дня: в первый кормили какой-то горячей жижей, аргументируя это тем, что твердую пищу ему сейчас нельзя, на следующий день выставили шикарный стол. А утром третьего дня подняли затемно и сказали: пора.
На этот раз Мариус был очень вежлив, даже приветлив.
– Зачем ты здесь? – спросил он, когда они стали спускаться по узкой винтовой лестнице, ведущей, по всей видимости, в подземелье.
Дэмьен обдумал вопрос. Он не раз задавал себе его за последние шесть недель, особенно часто – в послед– ние дни голодовки. И, когда понял ответ, почти ему не удивился.
– Наверное, мне просто некуда больше идти.
– Забавно,– улыбнулся Мариус.– Почти всегда, спрашивая «Зачем?», получаешь ответ на вопрос: «Почему?» Но ты по крайней мере ответил правдиво. Пусть и не на тот вопрос, который я тебе задал.
Они остановились перед окованной железом дверью. Мариус отпер ее, распахнул, и Дэмьен, приготовившийся увидеть темный сырой подвал, застыл от изумления, когда на него обрушилась лавина белого света.
– Прошу,– усмехнулся Мариус.– Это твои апартаменты на ближайшую неделю.
Дэмьен медленно переступил порог, глядя вверх и не веря своим глазам, хотя ничего особенно примечательного в этом месте не было. Всего лишь сухой колодец, такой глубокий, что казалось, будто его стены почти сходятся там, где маячил ослепительно белый кусочек неба. Дэмьен смотрел на этот рваный лоскут, как на божественный нимб, и вдруг почувствовал, как что-то осторожно коснулось его лица. Он провел рукой по лбу, посмотрел на свои пальцы. Снег.
– Значит, неделю,– с оптимизмом, которого не испытывал, повторил он.– Я могу задать вопрос?
– О да,– дружелюбно ответил Мариус.– На четвертом этапе тебе уже можно изредка задавать вопросы.
– Зачем
Мариус вскинул на него расширившиеся глаза, потом тихо засмеялся.
– Я думал, ты спросишь, будет ли твой рацион столь же аскетичен, как раньше,– сказал он.– Всегда это спрашивают. И ведь знают ответ, а все равно спрашивают. Чтобы успокоить себя хоть чем-то.
– Вы не ответили.
Улыбка Мариуса исчезла.
– Пройдя три инициации, ты уже можешь задавать вопросы,– холодно проговорил он,– но еще не можешь требовать ответов.
Дэмьен стоял и смотрел, как закрывается дверь. Потом отвернулся, взглянул вверх, на снежинки, падавшие со светло-серого неба. Не отрывая от них глаз, поднял капюшон своей рясы. Вздохнул, и облачко пара, вырвавшееся из его губ, растворилось в морозном воздухе.
Сначала он думал, что неделя – это не очень много. По крайней мере после месяца, проведенного на сухом пайке. Очень скоро он понял, что так думают все. И, как это часто бывает, все ошибаются. Впрочем, днем было еще сносно. Заметно похолодало к вечеру. Дэмьен наворачивал круги по колодцу несколько часов кряду, потом, почувствовав, что валится с ног, завернулся в друидскую рясу, ярко-желтый цвет которой создавал иллюзию тепла, и лег на голый, запорошенный снегом пол, поджав под себя ноги. Однако довольно быстро пришел к выводу, что так недолго отморозить причинные места, встал и прислонился спиной к ледяному камню, решив садиться на пол лишь в крайнем случае.
Ночью пошел снег. По-настоящему пошел – впервые за эту раннюю зиму. К утру дно колодца засыпало снегом. Дэмьен сгреб его руками в один угол. Пальцы посинели к окончанию этой процедуры, но он по крайней мере расчистил себе клочок твердой мерзлой земли. Напротив него теперь возвышался сугроб фута в три высотой. Дэмьен надеялся, что к следующему снегопаду он растает, и старался не думать о том, сколько ледяной воды образуется на его месте. Как и о том, что будет, если снег пойдет раньше.
Так и случилось. Тяжкие сизые хлопья повалили с неба вскоре после того, как Дэмьену принесли завтрак – мясо, свежий хлеб и горячее вино. Последнее было как нельзя более кстати. Дэмьен подумал, что хорошо бы попросить лопату или, на худой конец, ведро, а потом вспомнил, что ему нельзя просить. Уже можно спрашивать, еще нельзя просить. Что ж, если так пойдет дальше, они просто утопят его в талой воде.
