Вздохнув, он кое-как запахнул на груди патрицианский плащ, который отдал ему Лукас, постарался укутать ребенка поплотнее и пошёл вперёд по тропе, спускавшейся вдоль подножия холма в долину.
Деревенька пряталась в лощине и была заметна только с возвышенности, да и то благодаря огням, и Марвин не сомневался, что днём почти наверняка прошёл бы мимо неё, уверенный, что людей здесь нет. От форта до неё не вело ни следов, ни дороги – похоже, туннель был намного длиннее, чем показалось Марвину, или его проложили под замысловатым углом, но только он и впрямь уводил от форта очень далеко. Хорошо это или плохо, Марвин судить не брался, но вот что было не просто хорошо, а прямо-таки удивительно – это то, что рядом с деревенькой, прямо в лощине, обнаружился храм Единого. Именно он и сиял огнями: похоже, патрицианцы готовились к утренней молитве. Пока Марвин доковылял до храма по сугробам, начало светать, и раскрытая длань Единого, высящаяся над воротами в сером предрассветном свете, казалась ему спасительным маяком, горевшим ярче, чем все огни мира.
Храм оказался крошечный и запущенный – то ли не хватало священнослужителей, то ли они не проявляли достаточного рвения. Ни перед каменной оградой, ни за ней никого не было. Марвин, спотыкаясь, подбрёл ко входу и, переступив порог, привалился плечом к холодному камню. Ему хотелось закрыть глаза, но он слишком устал даже для этого. К тому же он боялся, что, если закроет их, то открыть уже не сможет.
Тепла из храма не шло, только свет, но Марвин чувствовал, что этот свет греет его – как будто изнутри. Постепенно слабое бормотание, доносящееся из глубины зала, становилось разборчивее, и наконец обрело невероятную звучность и остроту. Окружающий мир оставался подёрнутым мглой, но сквозь неё пробивался спасительный храмовый свет – и монотонный голос, рассказывавший историю, которую каждый житель Хандл-Тера знал с младых лет.
– И там, на самой высокой горе, он увидел человека, который рубил лёд. От холода одежда Святого Патрица примёрзла к его телу, но человек, рубивший лёд, был гол по пояс и размахивал киркой и топором, лихо и весело, будто работал в кузне, а по шее и спине его тёк пот. «Что ты делаешь здесь?» – спросил его Святой Патриц, отдавая дань уважения столь великой силе и мужеству, и человек, рубивший лёд, ответил: «Разве не видишь? Я прокладываю путь для тебя и твоего народа». «Но, – сказал на это Святой Патриц, – Единый повелел моему народу идти на юг до тех пор, пока льды не отступят перед нашим упорством». И тогда человек, рубивший лёд, засмеялся и сказал: «Ты много лет ходишь по этим землям, и разве видишь ты конец этим льдам? Им нет конца, и это я говорю тебе, и лучше бы ты мне поверил». «Кто ты?» – спросил тогда его Святой Патриц, и человек, который рубил лёд, ответил: «Я тот, кто рубит лёд».
Марвин слушал и кивал, чувствуя, как пьяная улыбка расползается по губам. Он сотни раз слышал эту историю – её на все лады рассказывали няньки своим воспитанникам, учителя своим ученикам, матери детям, о ней слагали песни менестрели и писали учёные книги те, кому пергамент и перо виделись более благородными предметами, чем меч и доспех. И эта история всякий раз была другой, и всякий раз хороша. Марвин никогда не слышал, чтобы её излагали в храме, хотя именно там её и рассказали впервые – и сделал это Святой Патриц, когда собрал своих первых рыцарей для того, чтобы рассказать им о встрече с Ледорубом.
Это была хорошая история; история о том, что не всегда надо рубить лёд. Марвин именно сейчас был готов её слушать, как никогда, и ему хотелось, чтобы этот странный ровный голос не замолкал.
– «Я прорублю лёд до самой земли, и, если ты постоишь тут со мной ещё немного, то сам почувствуешь, как она горяча», – сказал человек, который рубил лёд, и так он лихо махал своим топором, что Святой Патриц и вправду поверил, что этак он очень быстро прорубит и лёд до самой земли, и землю до самого ада. Но он помнил, что Единый велел ему идти вперёд, а не прорубать дорогу вниз, и сказал об этом человеку, который рубил лёд. «Это долгий путь, – ответил ему на то человек, рубивший лёд, – и девяносто девять из ста твоих людей умрут по дороге, но если ты останешься и постоишь тут со мной чуть-чуть, то, увидишь, я скоро закончу и вам станет тепло».
– И Святой Патриц встал, и стоял, и смотрел, как лихо взлетает топор, и лицо его покрывалось льдом, и руки его покрывались льдом, и разум его покрывался льдом, а топор всё летал и летал, как летал он тысячи лет до того, и как летает ныне, в сей миг, и как будет летать ещё тысячи лет. И Святой Патриц уже почти сам стал льдом, когда человек, рубивший лёд, остановился, чтобы утереть пот, и капля его упала Святому Патрицу на руку. И пот человека, рубившего лёд, прожёг плоть Святого Патрица насквозь, будто жгучий яд, и кровь его полилась по льду, растапливая его. Тогда Святой Патриц очнулся и, выхватив освободившейся рукою топор у человека, рубившего лёд, ударил им по другой своей руке, и разлетелась она тысячей осколков. «Вот так, – сказал Святой Патриц, – я прорубаю путь». И холод отпустил его, и он ушёл, а человек, рубивший лёд, сказал: «Ты можешь вернуться, когда захочешь, я буду ждать тебя здесь до скончания веков». И Святой Патриц ушёл, поливая лёд своею кровью, а топор человека, рубившего лёд, пел песню о коротком пути…
– Нет, Лодвин. Остановись. До того было хорошо, но про короткий путь не надо. Ты должен донести историю до слушателя, а не толковать её.
Второй голос был сухим и картавым, неприятным, и хуже того – он прервал историю, которую Марвин любил больше всех других, и это было просто возмутительно. Он набрал было воздуха в грудь, чтобы заявить об этом неведомо кому – да хоть бы и человеку, рубившему лёд! – но неожиданно понял, что уже говорит, да не просто говорит – отвечает на вопрос, которого не слышал и не помнил.
– …на минуту. Только одну минуту. Это святой храм, ведь так? Святое место?
Он понял, что это его собственный голос, и затряс головой, потрясённый тем, что не может контролировать свою речь. Мир вокруг прояснился, и Марвин увидел перед собой внимательные сочувствующие глаза. «Карие, – тупо подумал он. – Не голубые. И лёд… где же тут лёд?»
– Вы хотите похоронить дитя?
Марвин с ужасом уставился на младенца, которого сжимал в руках. Он чуть не потерял сознание от мысли, что собственноручно удушил ребёнка, потом подумал, что наследник не выдержал пути, и потом только понял, что ребёнок дышит. Но был он таким тихим, посиневшим и сморщенным, что понять это сразу было не так-то легко, если не чувствовать тепла его тельца.
– Освятить, – выдавил Марвин, изо всех сил пытаясь удержать сонм полубезумных мыслей, вертящихся в голове и на языке, и говорить только самое важное. – Освятить его надо.
Священнослужитель посмотрел на ребёнка внимательнее, потом кивнул.
– Вы правы. Дитя не должно отойти в объятия Единого неосвящённым. Вы можете свидетельствовать?
Марвин молча провёл ладонью по лицу. Это было больше, чем просто ответом, но священнослужитель вряд ли понял, только кивнул снова.
– У меня сейчас как раз есть время до утренней службы. Идёмте со мной.
