Потом снова был туман. Марвин помнил мальчика со звонким ровным голосом и крепкими крестьянскими руками, который хотел забрать у него ребёнка, но Марвин не отдал. Ещё помнил проплешины на макушке священнослужителя, и его руки тоже – широкие, как лопата, в бурых пятнах коросты. Ещё помнил, как его спросили, не патрицианец ли он сам, и он, поразившись вопросу, яростно затряс головой, и только когда ритуал уже начался, сообразил, что это из-за плаща Лукаса. Временами ему казалось, что священнослужитель – это и есть Лукас, и что мальчик-слуга говорит голосом Лукаса, и ещё кто-то говорит с ними хором, а потом Марвин опять увидел того мерзкого старикашку с острыми зубами и услышал пронзительное хихиканье, и, слыша его, прижимал к себе своего будущего короля так крепко, что священнослужитель попросил его не сдавливать ребёнка.
А потом он спросил:
– Каким же именем нарекаешь его?
И Марвин не сразу понял, что вопрос обращён к нему.
Он долго смотрел на сморщенное личико младенца, на лоб, помазанный кровью священнослужителя и талой водой. Ещё там была грязь, и Марвин не знал, то ли она и прежде была, то ли чашу для святой воды чистили плохо и грязь попала в воду со дна.
Священнослужитель дважды повторил вопрос, прежде чем Марвин ответил:
– Паттерик.
И у него возникло всеобъемлющее, очень спокойное и полное уверенности чувство: самое важное, что мог и был должен, он совершил.
Закончив ритуал, священнослужитель послал мальчика за колодезной водой для омовения рук, а Марвину сказал:
– Вы тоже больны. Я могу предложить вам наш скромный кров для восстановления сил. И, если хотите, позже помогу похоронить дитя.
Щемящая благодарность, охватившая Марвина в начале его речи, сменилась холодной яростью. Дымка снова спала, он вдруг с пугающей ясностью увидел грязь и мрачность помещения, в котором находился. Священнослужитель говорил ровно и складно, но в его внешности была неопрятность, а во взгляде – равнодушие. Марвин стиснул зубы.
– Благодарствую, – сказал он, – но мне бы нужна кормилица для ребёнка и… кто-нибудь, кто указал бы дорогу.
Священнослужитель посмотрел на него с лёгким удивлением, смешанным с жалостью. Потом пожал плечами.
– В деревне есть кормящая, но вряд ли она согласится на ещё один голодный рот. Зима нынче лютая. К тому же ребёнок всё равно не выживет. Вы помогли ему дотянуть до освящения, – мягко добавил он, будто пытаясь утешить Марвина, – чем уже отпустили грехи и ему, и себе.
– Я хочу исповедаться, – сказал Марвин. И, когда священник милостиво кивнул, добавил: – Но не могу. Благодарю вас, святой брат. Простите, что нет пожертвования. Единый вас сохранит.
Он вышел, едва замечая изумлённый взгляд священнослужителя, у которого столь нагло украл прощальное благословение, и почувствовал себя едва ли не бульшим богохульником, чем Лукас. Странно, но эта мысль не потрясла его, а развеселила. Выходя из храма и запахивая плащ, он все ещё улыбался.
Уже рассвело, и деревенька просыпалась. Кормилицу Марвин нашёл быстро, но она, как его и предупреждали, указала ему на порог. Даже не спросила, есть ли у Марвина деньги – похоже, по нему было видно, что нет. По правде говоря, Марвин даже примерно не представлял себе, на кого стал похож за время, проведённое в подземелье Нордема. Но уж не на благородного рыцаря, это точно… Так что он никого ни в чём не винил.
От деревеньки дорога вела на север, и Марвин пошёл на север.
Он наткнулся на домик лесника и выпросил у него молока для младенца. Лесник расщедрился даже на чёрствую краюху хлеба для самого Марвина. Марвин заключил, что его приняли за нищего, но к тому времени у него не осталось сил хотя бы возмутиться этому, пусть бы и в глубине души. Он шёл; ребёнок то спал, то пищал и хныкал, и всё не умирал, вопреки обещанию патрицианца из деревенского храма. Напротив, иногда он заходился криком и орал, и тогда Марвин тряс его и кричал: «Успокойся, да успокойся же, заткнись же ты наконец!» – то есть ему казалось, что он кричит. Не раз и не два он был близок к тому, чтобы просто бросить ребёнка в снег и уйти. Он не спал и почти не ел, и ему казалось, что это длилось долгие месяцы, хотя на самом деле он шёл от домика лесника всего несколько часов, когда снова увидел горбуна с зубами юноши.
И только тогда Марвин остановился.
День был пасмурный, но не очень холодный и безветренный. Марвин стоял среди деревьев, не представляя, где находится, и смотрел на омерзительного старика, усевшегося на кочке прямо перед ним. Старик был лыс, только одна длинная тоненькая прядь блекло-серых волос свисала за ухом на плечо. В костлявых пальцах он сжимал клюку, довольно увесистую на вид, колотил ею по земле перед собой и хихикал. Марвин смотрел на него с ненавистью.
– Что тебе надо? – спросил он наконец.
Он был уверен, что старик вот-вот сгинет, но тот, услышав обращённый к нему вопрос, широко распахнул бесцветные глазки и захихикал ещё громче, обнажив длиннющий ряд зубов, вдвое больший, чем у любого человека. Марвин с тоской подумал, что сходит с ума. А может быть, просто умирает.
– Я тебя уже видел! – повысив голос, сказал он. – Зачем ты ходишь за мной?
– Не за тобой, глупый южный мальчик, – прогнусавил старик (голос у него оказался такой же мерзкий, как и всё остальное), и ткнул клюкой в сторону младенца. – За ним.
Марвин осторожно, но крепко сжал щуплое тельце. Младенец запищал.
– Сгинь, – посоветовал Марвин. Горбун захихикал.
– Даже и не подумаю. Это моё дитя, и я его получу.
