– Сгинь, сгинь, изыди прочь, тварь поганая! – крикнул Марвин.
Горбун скептично наблюдал, как Марвин осеняет его, себя и ребёнка святым знамением. Потом поинтересовался:
– Думаешь, поможет? Уж больно-то тебе твой дружок-единобожец в своём заплесневелом храмике помог? Подарил, как это там у вас… у-те-ше-ние, – пропел старик и снова продемонстрировал зубы. У Марвина уже в ушах звенело от его хихиканья.
– Мой король тебе не достанется, – смело проговорил он. – Даже если умрёт. Я успел его освятить, и Единый…
– Глупости, глупый южный мальчик болтает глупости, как ему в общем-то и положено. Дитя родилось на нашей земле. Оно наше. Не видишь, что ли?
– Что это я должен видеть? – подозрительно осведомился Марвин, и горбун улыбнулся. Не ухмыльнулся, а просто улыбнулся, не открывая рта – и эта улыбка неожиданно оказалась очень тёплой.
– Глупый, глупый южный мальчик. Вы все там такие? Все, все, – сказал старик. Ребёнок захныкал снова. Марвин посмотрел на него. Пелена снова спала – на миг. Это уже стало почти привычно.
Марвин пользовался мгновением ясности в голове и смотрел.
Сын Мессеры, наследник династии Артенитов, оторванный от матери, уже Единый знает сколько времени лишённый еды и сна, замёрзший, надорвавшийся от крика – был всё ещё жив.
Как и Марвин, хотя избитое тело вот-вот готовилось ему отказать, а левую руку заливали кровь и гной.
– Сгинь, – неуверенно повторил Марвин, отказываясь признавать очевидное. Старик возмущённо зашамкал, причмокивая плоскими губами и колотя клюкой по земле.
– Упрямец! Неблагодарный, глупый, упрямый южный мальчик! Или кровь твоя не смёрзлась ещё в твоих тощеньких жилках? Иль вонища ран твоих не распугала ещё всё зверьё лесное? Или путь твой не лежал вдали от людского жилья? Или смерть твоя тебя за ворот не тянет? И чтоб ты без меня делал-то? Неблагодарный!
– Это не ты! – возмутился Марвин. – У меня свой Бог, и я его…
– Глупый южный мальчик, – мягко сказал горбун. – Бог для всех един.
Марвину только и оставалось, что потрясённо уставиться на него. Налетевший неведомо откуда порыв ветра стряхнул снег с ветвей и дёрнул седую прядь старика, зашвырнув её прямо в его оскалившийся рот.
– Мальчик мой. Не ты, глупый южный заморыш, а это дитя. Оно родилось на этой земле. Оно моё. Оно само это знает, и не ты ему указ. Всё, что вышло изо льда, льду принадлежит. А лёд не бросает своих в беде. Ясно тебе? – старик погрозил ему клюкой. Марвин почувствовал себя несправедливо обвинённым, но промолчал. Не хватало ещё спорить с собственным горячечным бредом… Старик какое-то время молчал, будто ждал ответа, потом улыбнулся: – А ты честный. Глупый, но честный. Хотя и южный мальчик, да уж. Что за недомерки у вас там растут! Стыдоба.
– Недомерки?! – снова возмутился Марвин – это уже было слишком.
– А то! Погоди, вот вырастет мой мальчик, сам поглядишь. Богатырь вырастет, да! Гляди-ка, не жравши второй день, всё на морозе, а вона как пищит. У-ути, мой славный, ню-ню-ню, – гадко засюсюкал старик и потянулся вперёд.
– Тронешь, башку скручу, – предупредил Марвин. Старик воззрился на него в недоумении. В его бесцветных глазах мелькнула обида, но лапы он убрал.
– Ну ладно. Иди уж. Дорожку я вам завернул, тут недалеко уже, скоро выйдете. А здешнюю гайнель я знаю, она вас не тронет. Хотя нынешняя что-то бешеная такая стала… ну да ладно. Бывай, мой славный мальчик! И ты бывай, глупый южный заморыш, – сказал горбун и исчез.
Марвин долго стоял и смотрел на кочку, на которой сидел старик – круглую, как шар, и покрытую девственным, нетронутым снегом. Потом перелез через неё, оставляя на ней свои следы.
Паттерик, сын Артеньи, завёрнутый в плащ патрицианца, тихо сопел в его руках.
Ещё прежде, чем стало смеркаться, Марвин вышел к Мекмиллену. Это было невозможно, немыслимо, ведь Мекмиллен остался южнее, а Марвин шёл на север. Но он не думал об этом – и обрадовался. Он понял, что именно сюда и шёл. Всё время, с самого начала. Это было единственное место, куда он мог пойти.
– Месстрес Ив, – сказал Марвин, увидев перед собой её широко распахнутые глаза – только их, всё остальное если и существовало, то не имело значения. – Этот ребёнок – сын герцогини Пальмеронской. Он освящён по обряду и воле Единого. Храните его, это наш король.
Потом он ещё сказал:
– До чего же мерзкие эти ваши древние духи, один другого гаже.
И тут же добавил:
– Ну, я не хочу оскорбить вашу Хозяйку, я просто…
И дальше уже не договорил.
Не думать. Не думать, не думать. Просто не думать об этом больше. Он не добавлял «никогда» – даже мысленно, потому что уже в двенадцать лет, когда впервые отдал себе этот приказ, был чужд детского максимализма и понимал, что зарекаться глупо и бессмысленно и что клятва, которую заведомо не сможешь сдержать, смешна вдвойне. Впрочем, клятвы сами по себе стали смешить его несколько позже. А тогда он просто отдал себе спокойный холодный приказ: не думать об этом. Очень постараться. Постараться изо всех сил.
И у него отменно получилось. Именно потому, что он не ограничивал себя условием, которого не смог бы выполнить.
