– Вы не можете не выйти, Гвеннет, – ответил Марвин. – Это не вам решать… и не мне.
Хорошо, что она не стала плакать и заламывать руки, угрожая покончить с собой или сбежать. Даже если бы говорила всерьёз, не стала бы, – а она сейчас лгала… ну, или по меньшей мере кривила душой.
– Эти деревья, – снова сказала она, словно забыв, о чём они только что говорили, – такие голые и страшные зимой. Ночью они скрипят и стонут, особенно если ветрено. Когда я была маленькая, то верила, что по ночам здесь плачут тени моих предков. Наш фамильный склеп завалило при пожаре, и они перебрались сюда. Но здесь им холодно. И они плачут.
– Гвеннет, посмотрите на меня.
Она обернулась сразу – быстро и доверчиво, будто только этого и ждала. И она молила его о чём-то. Если бы он только знал, о чём… А впрочем, ничего бы это не изменило. Марвин заговорил, стараясь смотреть ей в глаза:
– Вы знаете, что будет, когда мы поженимся. Я сразу уеду и проведу жизнь в битвах. Мы станем видеться единожды в год, и в эти дни я буду нянчить своих детей, а не ласкать вас. Но если вам понадобится моя помощь, вы всегда её получите. И пока я жив, вас никто не обидит.
Она заулыбалась. Сперва слабо, потом широко, ясно, улыбка раздвинула её тонкие бледные губы, заискрилась на худеньком лице, а потом из глаз хлынули слёзы – потоком по впалым щекам. Гвеннет вскинула руки к лицу, зажала ладонями губы, удерживая рвущийся всхлип и всё так же не сводя с Марвина глаз. Потом бросилась ему на грудь, и он не смог не обнять её, не прижать к себе, не погладить по неожиданно такой горячей и нежной коже… И он снова будто увидел алую кровь на простынях, и увидел лицо – лицо Ольвен под тонкой паутиной русых волос, услышал смех… Он судорожно прижал Гвеннет к себе, почти с яростью, и повторил:
– Никто, слышишь, никто тебя не обидит.
Гвеннет из Стойнби подняла голову, с силой упёрла грязные ладони в грудь Марвина и посмотрела ему в лицо.
– Вы уже, – сказала она, ясно улыбаясь сквозь слёзы. – Вы уже меня… так обидели.
Она легко оттолкнула его, и он мгновенно разжал руки, даже не успев ничего сказать: Гвеннет развернулась и зашагала по дорожке меж деревьями, быстро, но не торопливо – будто точно знала, куда идёт.
А я, подумал Марвин? Куда теперь иду я?
Гвеннет уже исчезла из виду, а он всё думал про её пальцы, и про тлеющие огоньки в глазах, сжигавшие её дотла, и про алые пятна на белом снегу…
Он стоял там, между деревьями, пока не пошёл снег, а потом вернулся в замок, отыскал сэйра Клифорда и сказал, что свадьбу надо справить до конца месяца.
– Вот так оно всё и было, истинно так, кирку Ледоруба мне в зад, коли вру! – доверительно закончил Хирт и, запрокинув голову так далеко, что красная кожа едва не затрещала на кадыке, опрокинул в глотку вино. Не менее чем в десятый раз за сегодня, а ведь день только перевалил за середину.
Хирт пил как вол, напившись, орал так, что звенело в ушах, заливался раскатистым хохотом, от которого с карнизов в испуге срывались воробьи, нестерпимо врал и хвастал, но Лукасу с ним было хорошо. Отчасти его подкупала Хиртова непосредственность, отчасти – готовность всегда прийти на выручку, отчасти – неунывающий нрав и примитивная, но буйная фантазия. А ещё Лукас был в полном восторге от этого извечного «кирку Ледоруба мне в зад». Никто не умел произносить это витиеватое проклятие с таким чувством, как старина Хирт.
Хотя главная причина, по которой этим утром Лукасу было в обществе Хирта так хорошо, заключалась в том, что неделю перед тем он провёл в полном одиночестве. Дорога от Турона до юго-восточной доли Предплечья оказалась длиннее, чем он рассчитывал. И, кажется, Лукасу не хватало Илье. Или хоть кого- нибудь рядом. Ощущение было странным, и Лукас лишь теперь вдруг осознал, что за последние двадцать лет почти никогда не оставался один.
– Поразительная история, – проговорил Лукас, поднося к губам кубок. Вином своим Хирт тоже нещадно хвастался, к счастью, абсолютно заслуженно. Говорил, что оно с его собственных виноградников, но и в этом врал: Лукас прекрасно знал, что погреба замка набиты вином, награбленным в окрестных сёлах. Да и сам замок достался наёмнику Хирту лишь потому, что в один из счастливых для него дней он и его команда оказались чуть менее пьяны, чем гарнизон этого замка. Хирт даже не знал толком, как он прежде назывался – то ли Остин, то ли Остон, ну да теперь он именовался Хиртоном, чем старый наёмник очень гордился. Сидел он здесь уже третий год – замок находился на отшибе, почти у границы с Локтем, законный его владетель чем-то прогневил короля и не сумел получить от него вооружённой поддержки. Хирт в глубине души осознавал шаткость своего положения и вёл себя тихо, не пытаясь нападать на соседей и довольствуясь редкими мелкими грабежами. Крестьяне жаловались, конечно, но с соседями Хирту опять же повезло: те были готовы тратить время на выскочку, лишь если он угрожал их доходам, а Хирт, понимая это, не зарывался и грабил крестьян аккуратно, бережно, с расчётом, чтобы ещё осталось на подати. Не так уж он был и простоват, этот Хирт. За это его Лукас тоже любил.
– Поразительная история, – передразнил Лукаса Хирт и смачно отрыгнул. – Вы-то всё, благородный мессер, думаете, небось, старый Хирт вам лапшу на уши вешает. Сидит тут в норе своей, гостей незваных ждёт, а как забредут, так только и знает, что байки сказывать.
– Единый с тобой, старина, вовсе я так не думаю, – улыбнулся Лукас.
– Думаешь! Все вы так думаете… сколько вас там… Эх, редко ко мне стали гости забредать! – пожаловался он. – Да оно и понятно, сижу тут, чуть не у Ледоруба в самой заднице, только и остаётся, что пьянствовать.
– А ты стихи писать не пробовал?
– Чего?
– Стихи, – мечтательно пояснил Лукас. – Хорошо бы песни, но стихи тоже ничего. Попробуй, расслабляет.
– Стихи… – Хирт задумчиво пожевал нижнюю губу; похоже, эта мысль прежде ему в голову не приходила. – Нет, знаешь, был у меня один менестрель… Ребята приволокли как-то. Я спрашиваю: да на
