— Слабые лёгкие, Ваше Высокопреосвященство. Опасаюсь, что холодный климат плохо скажется на моём самочувствии.
Кардинал сильно подозревал, что самочувствию просителя угрожает не столько холодный климат, сколько пули роялистов.
— Город, сын мой, вам едва ли подойдёт. В Неаполе слишком много дыма.
— Я надеялся, Ваше Высокопреосвященство, поселиться за городом, на холме, обдуваемом морскими ветрами.
Откуда будут хорошо просматриваться подступы, не давая возможности врагам подкрасться незамеченными, домыслил кардинал. Ясно, почему «граф Понятовский» не поскупился расстаться с крупным сапфиром, добиваясь аудиенции. Его Высокопреосвященство поёрзал на сиденье:
— Мой дорогой граф, по опыту я знаю, что для больных, подобных вам, лучшее лекарство — покой.
— Как тонко вы, Ваше Высокопреосвященство, угадали мои душевные устремления.
— Его Величество, — кардинал впервые с начала разговора обозначил наличие в Неаполе власти высшей, чем его собственная, — прикладывает все усилия, чтобы обеспечить покой своих подданных, ибо их трудами полнится казна.
Намёк был прозрачен. Дюко полез в карман, бормоча:
— Несомненно, в этом Его Величеству помогают мудрые советы Вашего Высокопреосвященства.
Краденое золото Дюко ещё в Бордо обменял на бриллианты, рубины, сапфиры и жемчуг. Камни достались ему дёшево. Война подорвала торговлю, и ювелиры были рады избавиться от лежащего мёртвым грузом товара по бросовым ценам. Высыпав на ладонь несколько драгоценных камней, майор почтительно начал:
— Э-э, Ваше Высокопреосвященство…
— Смелее, сын мой.
— Видите ли, я от всего сердца желал бы обосноваться в вашем прекрасном королевстве. Не будучи его подданным, я, тем не менее, считаю своим долгом внести скромную лепту в его благосостояние и прошу в том содействия Вашего Высокопреосвященства.
Камни, вложенные в будто невзначай раскрытую на подлокотнике руку, исчезли в складках алого облачения.
— Моя святая обязанность, дорогой граф, как слуги нашей матери-Церкви, помогать снедаемым хворями детям ея. Вы всегда найдёте в моём лице не только пастыря, но ещё и верного друга.
Верного и очень дорого обходящегося друга, кисло подумал Дюко.
— Вам нужен дом, — продолжал кардинал, — вдали от мирской суеты и докучливых визитёров?
— Да, Ваше Высокопреосвященство.
— У меня есть на примете подходящее местечко. Усадьба, принадлежащая моему роду несколько веков. Живописный уголок. То, что вы ищете. — кардинал сладко улыбнулся.
Ох, и выжига, хмыкнул про себя Дюко. Мало ему взятки, хочет выжать досуха, сдав по грабительской цене руины, которые, наверно, ещё и приводить в божеский вид придётся за собственный счёт! Однако, учитывая, что именно кардинал, а не король, на деле правит Неаполем… Дюко отвесил толстяку низкий поклон:
— Доброта Вашего Высокопреосвященства может сравниться лишь с мудростью.
— Усадьба просторна. — хитро прищурился кардинал, — В ней хватит места и самому больному и его сиделкам, которых, помнится мне, семеро. Все с усами и вооружены до зубов.
Майор развёл руки в демонстративном раскаянии:
— Такие времена, Ваше Высокопреосвященство. Дороги небезопасны. Не будет ли дерзостью с моей стороны предложить плату за постой вперёд?
— Что вы, что вы, граф! — запротестовал толстяк, но горсть золотых франков исчезла так же быстро, как до того драгоценности.
Пусть не граф, пусть не Понятовский, французик щедро платил, и только это имело значение. У кардинала очень уж велики были расходы на поддержание привычного образа жизни.
Следующим утром мрачный падре с огромным горбатым носом проводил «графа» и его людей на север, к построенной на голой скале у моря Вилле Лупиджи.
Усадьба находилась в крайне плачевном состоянии. Впрочем, «графа» это мало трогало. Он не собирался здесь жить, он собирался переждать здесь, пока во Франции утихнут страсти вокруг пропавшего золота императора. Зато с вершины утёса, на котором стояла Вилла Лупиджи, далеко просматривались окрестности, и Дюко прочувствованно выразил восхищение дивной панорамой носачу в сутане.
Найдя убежище и могущественного покровителя, майор Дюко впервые с той минуты, когда застрелил полковника Мелло, вздохнул спокойно.
Скрепя сердце, Шарп согласился отпустить Фредериксона на разведку в Кан. Только в городе можно было, не вызывая подозрений, выяснить, где находится шато Лассан.
Фредериксон пошёл без оружия, выдавая себя за немецкого ветерана наполеоновской армии, разыскивающего своего бывшего командира полка. Безработных вояк в Кане было полно, одним больше — одним меньше, из их толпы Фредериксон ничем не выделялся, а потому не устоял перед искушением навестить могилу тёзки, Вильгельма Завоевателя. Священник церкви, где покоился прах великого воина, поведал стрелку, что в 1087 году, когда тело привезли, оно было раздуто от газов и при перекладывании лопнуло.
— Храм вмиг опустел! — патер счастливо хихикал, будто сам присутствовал в церкви в тот день, — Не то, чтобы от него много осталось, от нашего Нормандца-то…
— В смысле?
— Свиньи-бунтовщики вскрыли после революции захоронение и разбросали кости. В 1802-м мы нашли несколько фрагментов, да только я сомневаюсь, что они Вильгельмовы. В Судный День, наверно, многие здорово удивятся, когда из гроба выберется вместо легендарного воителя какой-нибудь золотушный нищеброд.
За стаканчиком вина патер подробно рассказал Фредериксону, как добраться до селения, где обитал комендант, в шестидесяти километрах от Кана. Священник повторил предупреждение отца Марена:
— Будьте осторожны. Округа кишит лиходеями. Император такого бы никогда не допустил.
— Да уж. — согласился Фредериксон, и оба принялись с жаром ругать новую власть.
В сумерках Фредериксон слегка под хмельком вернулся к товарищам, и ночью стрелки отправились в дорогу. Местность была населена довольно густо, а потому идти днём, как того ни хотелось друзьям, не представлялось возможным. Опытному глазу многое сказали бы вспугнутые птицы, брызнувший из кустов заяц. Ночью было спокойнее. Жильё угадывалось по запаху, благо у каждого дома распространяла миазмы навозная куча.
Шли на запад. Иногда лес сменялся лабиринтом живых изгородей, живо напоминавших Шарпу Англию. Иногда — полями. Иногда — холмами, с вершины которых друзья определяли направление. На третью ночь стрелки подошли к неглубокой долине, наполненной благоуханием отцветающих яблонь. Шарп с Харпером скользнули во тьму разведать обстановку вокруг шато. Мост через ров перегораживали бочки. За ними в воротах дремал в обнимку со старинным мушкетом юнец. Спал малец так сладко, что Шарп еле поборол соблазн заглянуть в шато. Поборол, потому что не желал портить первое знакомство с Лассаном, вламываясь к нему в усадьбу среди ночи с оружием, будто разбойник.
День они провели на лесистом отроге холма под сенью дубов и вязов. Бандиты, вероятно, наведывались в долину. Наблюдая за её обитателями из укрытия, стрелки заметили, что каждый мужчина был готов дать отпор, даже двое ребят, обрабатывающих стволы яблонь смолой, поправляли на плечах ремни ружей.
— Пойдём на закате. — сказал Шарп.
Конец рабочего дня, люди добрее.
В успехе друзья не сомневались. Фредериксон утверждал, что ему достаточно полчаса поговорить с Лассаном, и тот поедет в Англию. Следовательно, через недельку, прикидывал Шарп, можно будет возвращаться в Лондон. Две недели, и майор увидит Джейн.
— Кончится всё, возьму отпуск. — мечтательно произнёс Фредериксон.
