частям Сотелсхейма и Анклаву, были дописаны. Писарь усердно скрипел пером, выводя слова последнего экземпляра, когда в малый зал, где Адриан сидел во главе стола и армии переписчиков, вошёл Квентин. Он прихрамывал, держась рукой за раненый бок, – пешая прогулка под землёй явно не пошла ему на пользу. «Прости, мальчик, но тебе придётся потерпеть, – мысленно сказал ему Адриан. – Тебе придётся быть сильным. Куда сильнее, чем ты бы хотел».
Он не стал ждать, пока Квентин приблизится, и подошёл к нему сам. Положил руки ему на плечи, посмотрел в недоверчивые, враждебные, растерянные глаза.
И понял, что к этому, именно к этому шёл последние двенадцать лет.
– Квентин, – сказал Адриан Эвентри своему преемнику, – я должен рассказать тебе кое-что очень важное.
Первый в истории Бертана штурм Града Тысячебашенного, начавшийся одиннадцатого дня третьего летнего месяца года 826-го, завершился ещё до вечерней зари. Соединённая армия свободных бондов, разъярённая вероломным покушением на своего предводителя, прорвалась сквозь ворота Нижнего города, открытые – как выяснилось много позже – изнутри самими же горожанами. Они хотели приветствовать Эвентри – но Эвентри на приветствие ответили погромами, огнём и мечом. Страшное побоище прокатилось по Нижнему городу, где жила беднота, рыбаки и ремесленники, а также нищие, мошенники и проститутки. Весёлый квартал пострадал больше всех – он был сожжён дотла, и от борделя «Алая подвязка», в котором год назад едва не был убит Адриан Эвентри, осталась лишь горстка золы. Пройдя по бедным кварталам и обращая их по пути в руины, войско бондов обрушилось на Верхнюю стену. Сотелсхеймцы, успев опомниться, защищали её отчаянно, но бонды, вкусившие наконец после затяжного ожидания крови, также не хотели отступать. Крик, плач, брань, проклятия стояли по долине, окружавшей самый безопасный город на свете.
За час до вечерней зари лорды-командиры клана Фосиган получили письменные приказы сложить оружие и сдаться войску бондов. Приказы эти были подписаны: «Квентин, лорд Фосиган».
Лорд Грегор умер в полночь, почти в полном одиночестве – при нём была только его тётка, леди Эмма. В четверть первого она вышла из покоев своего племянника, всё такая же прямая и безмятежная, и велела Тиннетри готовить обмывание. Квентин Фосиган, к тому времени ещё не пришедший в себя от того, что услышал из уст Эда, узнал о смерти своего отца лишь утром, когда эту новость огласили всему городу, ошарашенному, потрясённому, затихшему в ожидании новой бури.
Но больше не было бурь.
Адриан Эвентри собрал своих командиров в малом зале конунгского замка. Те пришли, переглядываясь настороженно и боязливо, словно собаки, ждущие побоев за перевёрнутый обеденный стол. Бертран Эвентри был мрачнее всех: это он отдал приказ громить Нижний город, и Адриан подоспел в последний момент, едва успев отменить распоряжение своего брата прежде, чем обрадованные вояки ринулись вдоль дымящихся улиц.
Никого не убивать, велел Адриан Эвентри. Ни одного человека. Ни одного пса. Никого.
Он не сел на конунгский трон, как многие ожидали, – ко всеобщему удивлению, ведь разве не для того он привёл их сюда? Обращаясь к ним, он стоял на возвышении рядом с троном и говорил стоя, тогда как все остальные сидели вокруг стола, взбудораженные самим фактом того, что впервые за двести лет тинг свободных бондов проходит в Сотелсхейме.
Когда Эд убедился, что они готовы слушать, он назвал им имя нового конунга.
Мгновение висела гробовая тишина. Потом поднялся крик. Как?! Не для того мы бросили все свои силы и рисковали всем, чтобы заменить одного рябого Фосигана на другого! Ты не это обещал нам, юный лорд! А коли тебе вдруг стал тесен конунгский венец – так тут множество голов, которые не прочь его примерить!
Он дал им вволю накричаться. Их люди стояли вдоль всех трёх стен Сотелсхейма, успев остыть от драки и осознать, сколь непросчитанной и отчаянной была эта атака. Многие из них понимали, что, если бы Адриан Эвентри каким-то чудом не проник в замок и не вынудил Фосиганов сдать город, они не пробились бы дальше Нижней стены.
К вечеру это поймут все.
Потому Эд позволил бондам всласть накричаться – так же, как позволил им это в замке Эвентри прошлой осенью, когда загнал их в угол. Они умели только это – драться и кричать. Надо было лишь знать, как использовать эту драчливость и этот крик.
Когда они угомонились – в немалой степени благодаря окрику лорда Флейна: «Да дайте же ему договорить!» – он объяснил им своё решение.
Фосиганы, сказал Эд, останутся конунгами в Сотелсхейме. Их южные септы сейчас слабы, потому что лорд Грегор забрал у них все средства и всех воинов для обороны Сотелсхейма. К осени, самое позднее – к будущей весне они поднимут головы. Но, продолжал Эд, если в Сотелсхейме останется Фосиган, законный наследник великого конунга, им не из-за чего будет возмутиться. Многие из них, осуждавшие политику лорда Грегора, будут, напротив, довольны. «А уж мы-то как будем довольны», – думали бонды, кивая и ухмыляясь. Мальчишке Квентину пятнадцать лет, он покорная кукла в руках Эвентри – ведь тот заставил его подписать приказы о прекращении сопротивления. Эд читал эти мысли на их лицах, и не опровергал их.
Пусть думают, как им проще.
Далее, продолжал он, в Сотелсхейме учреждается постоянно действующий Верховный Тинг. Цель его – упразднить абсолютное верховенство конунга. Заявление было встречено недоверчивым, но неприкрытым восторгом. Кто же составит этот Тинг? «Самые честолюбивые, – подумал про себя Эд, – а меж ними хоть пара-тройка самых умных». «Тинг сам решит, кто составит его, – ответил он вслух, – это сейчас не самое главное. Вам придётся смириться с тем, мои лорды, что бессменным и пожизненным главой и распорядителем Верховного Тинга стану я, лорд Адриан из клана Эвентри». На каком основании, возмутились бонды, забывшие, что привели сюда Адриана Эвентри как претендента не на главу тинга, а на конунгат. «На том основании, – спокойно ответил Эд, – что моя племянница, Тэсса Эвентри, дочь моего погибшего брата Анастаса, обручена с Квентином Фосиганом и станет его женой в следующее же полнолуние. Она долгие годы была послушницей Гвидре, но ещё не пострижена в монахини. Сейчас ей тринадцать лет».
Было много крика, много шума, много протестов. Почти получив то, ради чего всё затевалось, свободные бонды вспомнили о своей свободе. Эд не мешал им вспоминать о ней – ни в тот день, ни во все последующие, многие дни после него. Им ведь только и оставалось, что вспоминать.
А город смотрел на них в страхе. Весь Бертан смотрел на них в страхе, не ведая, чего ждать от человека, который пришёл сюда когда-то под чужим именем и несколько лет столь ловко дурачил их всех. Теперь, впрочем, они припоминали, что ни простому люду, ни большей части двора он ничего дурного не делал. Кто-то даже вспомнил, как видел его на уличном представлении, высмеивавшем его двусмысленные отношения с конунгом. И этот некто утверждал, что Эд Эфрин на этом представлении смеялся громче всех.
А ещё говорили, что он ратует за снятие запретов Анклава на свободу знания и позволит жрецам лечить людей.
Волновался, перешёптывался, тревожился, дивился Сотелсхейм. Но крови больше не лилось, войско захватчика стояло в гарнизоне и вело себя смирно. А Адриан Эвентри сидел в малом зале за столом, ероша пальцами разлохмаченную косу на своём затылке, и писал письмо человеку, который привёл его сюда, сам того не зная и не желая.
«Приезжай, – писал Эд, – и помоги нам, мне и Квентину. Один я не справлюсь. Да и вдвоём с ним. Мы должны сделать это вместе, все трое. Я прошу тебя, Том, верь мне. А не веришь – так хотя бы послушайся».
И в следующее полнолуние, соединив руку своей племянницы, трепетной маленькой Тэссы, которую он уже видел когда-то в монастыре местры Адели, с рукой бледного и молчаливого Квентина Фосигана, Адриан Эвентри получил ответ на свой зов. Не от богов – боги никогда ему не отвечали. Это и не было нужно, пока отзывались люди.
Тобиас Одвелл, вернувшийся из мёртвых, – это было для начавшего было успокаиваться Бертана будто обухом по голове. Клан Одвелл, уничтоженный кланом Эвентри в кровной вражде, этим же кланом оказался воскрешён. Тобиас Одвелл прибыл в Сотелсхейм один, верхом на непритязательной гнедой кобыле, одетый
