в серое, и пришёл на Верховный Тинг, заседавший ныне каждый день, потому что дел в послевоенном Сотелсхейме накопилось невпроворот. Никто не узнал его – все удивились, когда Адриан Эвентри замолчал на полуслове, встал со своего места по правую руку от Квентина Фосигана, подошёл к немолодому человеку, стоящему в дверях, и обнял его. И тогда Виго Блейданс сказал:
– О боги, Тобиас! Это ты…
И вот так в тот день Тобиас Одвелл вошёл в дом кровного врага своего клана и преклонил колено перед Квентином Фосиганом, великим конунгом Бертана, и на глазах у потрясённого тинга попросил у него прощения за непокорность и бунт, и конунг, подняв его с колен, расцеловал в обе щеки и простил, и призвал своего первого советника Адриана Эвентри в свидетели этого примирения, которого Бертан ждал пятьдесят лет.
– Я присягаю в верности, – сказал Тобиас Одвелл в полной тишине, под взглядами десятков изумлённых глаз. – Но верность человека человеку – вещь ненадёжная. Я знаю это по себе, потому что я предавал сам и бывал предан. Потому я даю эту присягу не Фосигану, а Сотелсхейму. Я, Тобиас, лорд Одвелл, присягаю трону конунга и всякому, кто займёт этот трон законным путём. И каждый, носящий имя Одвелл, повторит за мной эту присягу.
Никто, кроме Квентина Фосигана, не заметил, что он посмотрел на Адриана, говоря эти слова, и что Адриан чуть заметно кивнул ему с благодарностью, которую не вместили бы никакие слова. И Тобиас Одвелл улыбнулся краем губ, едва заметно, неуверенно, недоверчиво, непонимающе. Когда-то он поверил старшему брату этого мальчика. Теперь мальчик вырос и чем-то походил на Анастаса Эвентри… Взглядом, может быть, и складками в уголках рта. Квентин Фосиган видел этот обмен взглядами, но не сказал ничего. За недели, прошедшие с того дня, когда он ударил Адриана мечом под белым знаменем, все слова уже были сказаны.
И вот так эти трое – мальчик, молодой мужчина и почти старик, трое, которые в ответе за всё, стояли вместе в малом зале Сотелсхейма, глядя друг на друга, и меняли мир. К лучшему ли – им знать было не дано. Это вечная кара Того, Кто в Ответе за всё, – он никогда не знает, к лучшему или к худшему обернётся каждый его шаг на земле.
Впрочем, разве и любой другой, обычный смертный, не благословлённый и не проклятый богами, может об этом знать?
Месяц спустя, за неделю до того, как стало известно, что Тэсса Фосиган собирается подарить своему венценосному мужу первенца, Тобиас Одвелл покинул Сотелсхейм. Ему предстояло многое исправить на севере – и в себе самом. Он чувствовал себя старым, но больше не мёртвым. Это всяко было лучше, чем то, с чем он жил многие годы. Старая женщина, которую он выхаживал последние несколько лет в затерянном среди скал домике, отправилась с ним. Она прожила в Одвелле ещё два года, после чего тихо умерла в кресле перед очагом, вздохнув так, словно с её иссохшего сердца свалился наконец тяжкий груз.
За день до её смерти Адриан Эвентри внёс на Верховный Тинг указ о поголовном прививании людей и скота от чёрной оспы.
Что? Что за «прививание»? Никто и слова-то такого не знал. Местра Адель, ныне член Анклава Гилас (мир с Анклавом стоил Адриану немыслимых взяток и столь же немыслимого расширения землевладений, отданных под монастыри, – в основном за счёт земель клана Одвелл, которыми согласился пожертвовать лорд Томас), объяснила им, что это значит. Мысль о том, чтобы добровольно принять в своё тело заразу, косившую некогда едва ли не каждую семью, была воспринята ничуть не легче, чем можно было надеяться. Однако юный конунг неожиданно поддержал безумный проект своего советника. Кое-кто из бондов, вроде лорда Ролентри, находили, что Эвентри уж слишком влияет на мальчишку. Кто-то возразил, что на это сейчас нет средств, да и народ чересчур взбаламучен недавней войной. Адриан любезно согласился отложить вопрос до будущей весны, когда появится больше средств и волнения успокоятся.
Начало было положено. Алекзайн поняла это и ушла – без той боли, которая уже стала казаться ей вечным проклятьем. Когда это случилось, Тобиас Одвелл, испросив позволения Адриана Эвентри, перевёз прах его тётки Камиллы на землю Одвелла и похоронил её в фамильном склепе, как законную леди Одвелл.
К будущей весне в Сотелсхейм съехалось несколько фарийских лекарей – консультировать жрецов, желавших приобщиться к новейшей медицине. Они успешно приняли роды у жены конунга, после чего много беседовали с главой Верховного Тинга, в котором обнаружили неожиданный интерес и осведомлённость в новейшим средствах лечения моров. Идея, которую он высказал, – та, что описана в знаменитейшем, считавшимся утерянным трактате «Miale Allerum», заинтересовала всех. При условии поддержки властей они согласились попытаться осуществить эту затею.
Через пять лет в Бертан вновь пришла черная оспа – и ушла, не найдя, в кого вонзить свои гнилые зубы. В тот же год Лизабет, сестра конунга, наконец родила своему мужу первенца. Северина Эвентри поспела следом за ней; и как ни ворчала леди Лизабет, возмущённая пусть дальним, но родством с той самой аптекаршей, у которой когда-то покупала яды для своих недругов, но сыновей своих они выкармливали вместе, сидя рядом. К тому времени в волосах Адриана Эвентри начала пробиваться преждевременная седина, но она была почти незаметна, потому что волосы его как были в детстве, так и теперь остались очень светлыми. Каждый новый день доказывал ему, что он обманулся в Квентине. Мальчик понял, кто он, много быстрее, чем когда-то сам Адриан, и принял это гораздо легче. Адриану чудилось даже, что Квентин всегда в той или иной мере догадывался о том, кто он есть, – но лишь теперь стал способен осознать. Было так страшно отдавать этот мир, огромный, рычащий, злобный, наивный и податливый, в руки мальчика, способного убивать из-за ненависти и любви. Но, бойся или нет, есть как есть: мир всегда находится в тех руках, которые не побрезгуют его взять.
Иногда – со временем всё реже – Адриан Эвентри приходил к фамильному склепу Фосиганов, садился на землю у входа в гробницу своей первой жены Магдалены и сидел там, ткнувшись лбом в сцепленные руки. Он не чувствовал облегчения, никогда, до самого конца, чувствовал только вину – и грусть оттого, что не умел её искупить. Порой в ясные дни он поднимал лицо к небу и спрашивал: «Ну, моя богиня? Ты этого хотела от меня? Всё ли я сделал правильно? Теперь ты отпустишь меня наконец? Или я снова тебя подвёл? Гневается ли на меня твоя Светлоликая мать? А на тебя? Ты сама, о Неистовая моя, знала ли, на что меня обрекаешь, или для тебя это было только игрой со смертными и с тем, на что они могут оказаться способны?..
Была ли ты когда-нибудь, или я просто выдумал тебя, чтобы оправдать себя самого?»
Шелестела листва, гладя могильный камень, шумела трава, солнце щурилось сквозь кучившиеся облака. И единственным ответом, который мог получить Адриан, был ветер, срывающий со стеблей отцветшие короны одуванчиков и уносящий их прочь. Неведомо где, неведомо когда и как, они упадут в податливую мягкую землю, прорастут, дадут всходы.
