подвязка» была достаточно низкопробным заведением, в которое Эд отправлялся обычно лишь в скверном и самоуничижительном настроении. В подобных борделях было, помимо их сравнительной дешевизны, одно важное достоинство: шлюхи там зарабатывали слишком мало, чтобы изображать наслаждение, когда не испытывали его. Желтогривая Оливия вряд ли была столь хорошей актрисой, чтобы можно было заподозрить её в притворстве, – иначе она давно бросила бы свой грязный промысел и записалась в актёрки мистерии, где её способность ахать и стонать была бы куда более востребована. Поэтому Эд логично заключил, что ахи и стоны были искренни и даже непроизвольны. Это, впрочем, не особенно поднимало ему дух, в отличие от некоторых частей тела, потому что о наслаждении проститутки Эд не думал. Он вообще мало о чём думал, помимо того, какого хрена этот кретин попёрся в бордель, обожравшись перед тем гороха, но вскоре его мысли обернулись в совершенно иное русло. И чья в этом была вина, гадать бессмысленно.
Что случилось, то случилось.
А случилось примерно следующее. В то самое время, когда Эдвард Фосиган сморщился, покачал головой и сказал: «Так дело не пойдёт. Двигай-ка к окну, милая», в «Алую подвязку», грохоча шпорами и портя романтическую атмосферу бессвязной бранью, вошли двое господ. Перегнувшаяся через подоконник Оливия успела заметить шляпу одного из них, потёртую, с развесистыми полями и куцым пучком белых перьев, прежде чем обладатель шляпы внедрил своё грузное тело в прихожую «Алой подвязки». Господа выглядели типичными головорезами – бандитами или наёмниками, мающимися от безделья и желания спустить честно награбленные деньги. Для посетителей такого рода бордели Весёлого квартала всегда были гостеприимно открыты. Однако именно сегодня вечером у хозяйки, матушки Астры, было несколько гостей, не вписывавшихся в типичный портрет завсегдатая «Подвязки», и она тешила себя надеждой, что посещение это у нетипичных гостей войдёт в привычку, ибо были они щедры и с виду очень даже благородны. Двое головорезов, один из которых в шляпе с перьями, ни щедрыми, ни благородными не выглядели, однако матушка Астра знала их более чем хорошо, ибо обслуживала обоих в этих самых стенах в те ещё дремучие времена, когда сама начинала карьеру заурядной шлюхой. Давние клиенты и знакомцы, таким образом, чувствовали себя вправе требовать чего угодно. Что и сделали, к вящему неудовольствию матушки Астры, тщетно пытавшейся утихомирить клиентов, вразумляя их на том нелепом основании, что они якобы пьяны – так, как будто хоть раз видела кого-то из них трезвым. Головорезы в ответ на это дружно расхохотались и потребовали свою любимую девочку, милашку Нэнни. Заявление, что именно в этот момент милашка Нэнни занята с клиентами, подоспевшими ранее, было пропущено мимо ушей. А поскольку были эти двое тут далеко не впервые и расположение покоев милашки Нэнни знали лучше, чем путь в сортир, то без лишних разговоров оба устремились по лестнице вверх, похохатывая и обмениваясь, в предвкушении, дружескими подначками и стонами вожделения.
Будто назло, один из стражей, охранявших покой и доброе имя посетителей борделя, как раз в это время вышел на задний двор облегчиться (поэтому, кстати, вину за все последующие события можно переложить и на него, и на кухарку трактира, угостившую его несвежей рыбой). Его напарник же, увы, не мог справиться в одиночку с двумя хотя и немолодыми, но тёртыми и всякое повидавшими мордоворотами. Посему их продвижение в покои милашки Нэнни было стремительным и непреодолимым. У самой двери, неожиданно запертой, последовала непродолжительная потасовка: головорезы ломали дверь, матушка Астра махала полными рукам, пытаясь урезонить бандюг, и орала благим матом, призывая на помощь охранника, валандавшегося неизвестно где именно тогда, когда он был так нужен.
Следует отметить тот немаловажный факт, что вся эта возня происходила непосредственно рядом с дверью, за которой Эд Фосиган любил желтогривую Оливию на подоконнике. За закрытой дверью, что тоже имеет значение. Покои милашки Нэнни были как раз за стенкой; женский визг и мужские проклятия раздались из-за неё ещё до того, как дверь поддалась, и усилились, слившись с басовитой бранью, когда чувствующие себя полновластными хозяевами ситуации головорезы ввалились к Нэнни, стремясь засвидетельствовать ей своё нижайшее почтение.
– Что… там… тако… е… – ритмично, в такт движениям бёдер, выдохнула желтогривая Оливия, в ответ на что Эд лишь теснее прижал её к подоконнику. Он был, как уже упоминалось, в скверном настроении, и никакие милашки Нэнни в мире не могли вынудить его оторваться от расслабляющего времяпрепровождения.
Однако некоторые лица мужского пола, в отличие от милашки Нэнни, на это оказались способны.
Шум за стеной усиливался: женский визг поутих, но на смену ему явился грохот и лязг оружия – похоже, клиенты Нэнни, пришедшие первыми, отказывались уступать очередь, что было вполне понятно и простительно. И тут произошло, почти одновременно, две вещи. Сперва заколотили в дверь – на сей раз в ту самую, которую Эд запер, определив тем самым участь государства и ход истории. Ломились, судя по крикам, охранники, сообразившие, что проникнуть в комнату, где творились гвалт и непотребство, сподручнее всего через соседнее окно. Но Эд не просто запер дверь – он запер её на засов, стремясь к максимальному уединению, потому какое-то время дверь обещала продержаться. Однако расслабляться в ситуации, когда за твоей спиной высаживают дверь, было довольно затруднительно. Эд выругался, отстранился от желтогривой Оливии – и тут случилась вторая вещь, определившая ход истории окончательно.
Среди воплей и лязга Эд услышал крик. Громкий, испуганный крик, слишком тонкий и высокий для мужчины – скорее, так мог кричать мальчишка, находящийся в возрасте ломки голоса:
– Ланс!
Ни в одной из своих многочисленных жизней Эд не носил такого имени, однако это не имело значения. Он узнал этот голос.
И ход истории был повёрнут безвозвратно.
– Твою мать! Молог в самую задницу! Посторонись-ка, милая, – обратился Эд к желтогривой Оливии. Та поглядела на него удивлённым взором юной лани, застигнутой на лужайке за щипанием травки, и Эд восхитился её выдержкой. Оливия посторонилась, равнодушно глянув на дрожащую под ударами дверь. Эд натянул штаны, схватил с комода свой кинжал и сунул его в зубы.
– Дверь не отпирай, – сказал он невнятно, но желтогривая Оливия поняла и покорно кивнула. Эд одобрительно глянул на неё и полез на подоконник.
Дом, в котором нашла приют матушка Астра со своим семейством, был, как все дома в Нижнем городе, деревянным и приземистым строением. Окна узкие, расстояние между ними – небольшое. Подоконники шириной и устойчивостью не отличались, ибо редкие из них создавались с таким расчетом, чтобы на них вскакивали, равно как и предавались плотским утехам. Выдержав второе, первое подоконник в опочивальне Оливии выдержал с не меньшей честью. Он лишь протяжно заскрипел под ногой Эда, но не дрогнул. Соседнее окно было распахнуто, из него лился свет и невнятные проклятия. Эд широким шагом переступил на соседний карниз, ухватился за гардину и спрыгнул через окно на пол.
Взору его явилась картина, при виде которой он едва удержался от крепкого народного словца, которое негоже было употреблять в присутствии кое-кого из участников сцены. В комнате, выглядевшей так, словно двое головорезов пробыли в ней уже целую неделю, находились, помимо собственно головорезов, ещё трое людей: двое мужчин и женщина. Женщиной была милашка Нэнни: она сидела на полу в нижней юбке и расстёгнутом лифе, прикрываясь подушкой, и глядела на Эда вытаращенными глазами в потёках туши. Двое мужчин, а вернее, мальчишек, претендовавших на её оголённые прелести, находились в положении немногим более презентабельном. Один из них стоял рядом с Нэнни, неловко выставив перед собой обнажённый клинок (Эд сразу узнал этот клинок, и желание применить к ситуации народное словцо стало почти неодолимым). Другой лежал посреди комнаты, являя собой символическую границу между своим товарищем и двумя головорезами, явно собиравшимся разделаться с оставшимся конкурентом так же решительно, как и с первым. Эд бросил взгляд на парня, лежавшего на полу: он прижимал руки к животу, пальцы его были окровавлены, и лицо окровавлено, и пот крупными каплями застыл на его висках. Он не двигался. Он был мёртв.
Эд взглянул на выжившего мальчишку. Выживший мальчишка взглянул на Эда. Но прежде чем любой из них успел раскрыть рот, головорезы оправились от шока, вызванного лихим полётом Эда через окно.
– Эт-то ещё что такое у нас тут, а-а?! – крякнул головорез в шляпе. Его подельник, без шляпы, но с внушительной кучерявой шевелюрой неопределённого цвета, зарычал в ответ и шевельнул клинком, с которого стекала кровь мальчишки, лежащего на полу.
