А то актеры уже начали в ролях путаться. Прежние отношения развалились, зато как трогательно спелся «Сережик» с «Данечкой»! Плевать… тут мне стало жарко, я расстегнул спальник. Плевать. Мне теперь зато Саша остался. Интересный человек.
В пьесе похода матрос Нестеренко, разумеется, герой-любовник: Данины намеки на подходе к ложному Меганому эту мою догадку окончательно подтвердили. Остальное — письмо, телеграмма, причины бегства от любимой на яхте, роль Дани — пока неясно. Правда, мысленно я уже создал несколько гипотетических конструкций Сашиной истории, но… Но.
Версия реалистическая: Саша влюблен в нее, она же его, педанта, на дух не переносит. Однако держит на поводке — жди письма, жди телеграммы, может быть, я тебя вызову. Даня безуспешно пытается открыть другу глаза, злится, ссорится… Возможен романтизированный вариант: они любят друг друга, но родители против. Она пишет: «Кажется, маму (!) удастся уломать. Жди телеграммы». Даня, близко с мамой знакомый, понимает всю безнадежность этих надежд, злится, ссорится… Наконец, в натуралистической версии я предусмотрел и такую возможность: Саша сбежал от опостылевшей девицы на яхте, а она ему пишет: «Дорогой! у нас, кажется, будет ребенок!» И Саша, как порядочный человек… А Даня?..
Неубедительно как-то. Несовременно. Оба матроса — молодые ребята, в дни мира любившие, тайком от Данилыча, подключать к аккумулятору магнитофон. И по очереди слушали через наушники «хард-рок», хотя шкипер утверждал, что аккумулятор от этого садится… Простой факт, который как-то не совмещается с моими вариантами. И потом, ни одна из версий не отвечает на вопрос: что же Саша надеется приобрести, участвуя в походе на яхте? Хотя бы в связи со своей любовной историей?
В сущности, только это меня и интересует, отсюда и любопытство. Пойму его — тогда, может, и себя?
Наибольшие надежды я возлагал на версию психологическую.
Имеется любовный треугольник. Веселая разбитная студентка, однокурсница Дани и Саши, тянется к мастеру по парусам, который погулять с ней не прочь, но и только. Перед безнадежно втюрившимся Сашей Дане неловко, но и смешно. Высоко моральный матрос Нестеренко воспринимает все излишне серьезно, он даже просит взять его в поход, чтобы Даня не считал, будто он в претензии к победителю: дай вам бог счастья, я прежде всего ваш друг… Ситуация взывает к розыгрышу; перед отъездом Даня договаривается с девицей о ложном письме с ложным мотивом перевлюбления в Сашу, ложным обещанием вызова телеграммой… Вопреки ожиданиям, твердолобо-моральный Саша всем делится с Даней, и содержанием письма тоже. Даня раскаивается, злится, даже пытается раскрыть механизм розыгрыша. Саша не верит, ибо верит ей. Они ссорятся. Все.
Все сходится. А нелегко, оказывается, придумывать пьесы!
Лежа на ветру в спальнике, я начал припоминать события первого акта нашего путешествия. Да, в отношении Дани — Саши все сходится; логично, сказал бы Сергей… Ладно, бог с ним, с Сергеем. Хотя все же обидно, даже поделиться не с кем. И дневник запущен. Между прочим, вдруг подумал я, размолвка началась с того момента… именно в тот момент, когда мы решили, будто обогнали «Мечту»!
Вот чья роль действительно непонятна! Гулящий катамаран возник где-то за кулисами, немного попортил кровь действующим лицам — и исчез. Но исчез ли? Может быть, ему еще суждено выплыть на сцену? Где гарантия, что на траверзе Карадага мы обогнали именно «Мечту» или именно ту самую, нашу «Мечту»? У яхт это имя так же распространено, как фамилия Иванов — русских или у греков — Попандопуло. Пошленькое название, злорадно подумал я; впредь буду называть «Мечту» катамараном «Попандопуло»… Тут я задремал, и приснился мне усатый катамаран под рыжим стакселем и в фуражке с крабом.
Сон оказался вещим: наутро сведения о «Попандопуло» не заставили себя ждать. Их сообщил дед, стороживший причал.
Это был уже третий страж керченской стоянки. Когда яхта зашла в порт, нас встретил дед номер один. Суетливый добряк, он называл нас «хлопцами» и «сынками». Во что бы то ни стало он хотел оформить стоянку яхты на законных основаниях: звонил диспетчеру порта, хлопотал. Диспетчер неизменно отвечал, что яхты его не интересуют — где стали, там пусть и стоят. Первый дед нам порядком надоедал.
Дед номер два начал свою вахту с того, что обвил пирс канатами, повесил таблички «вход воспрещен» и начал бегать от узла к узлу свитой им паутины. Это был вахтер с паучьими наклонностями. Нам он портил кровь, запрещая купаться, когда ловили рыбу, и ловить рыбу, когда готовили обед. Второй дед нас порядком раздражал.
А психология третьего деда идеально соответствовала ремеслу сторожа. Керченцы спокойно удили с пирса, Саша разжигал примус, дети плескались под винтами «Комет». Дубленое лицо вахтенного было невозмутимо. Третий дед прогуливался по дощатому настилу, напоминавшему палубу, важно курил и поглядывал на море из-под козырька «мицы». Он был мужествен и молчалив, как хемингуэевский старик, и Данилыч проникся глубоким уважением.
— Это местный Старожил. Он должен Знать Погоду…
Прежде всего нас интересовало, сколько продержится ветер. Третий дед долго молчал. Мы благоговейно ждали, чувствуя, как дух Старожила вопрошает богов, ответственных за перепады атмосферного давления. Наконец старик отверз уста. Из его слов явствовало: норд-ост, коли уж задул, продержится две недели. Идти нельзя. Недавно какой-то катамаран его не послушал, ушел и больше не вернулся. Да, стаксель у них был рыжий…
Около полудня ветер стих. Ожидая норд-оста, мы даже не собирались. Тем временем погода улучшалась, проявляя все признаки устойчивости. Часа в три, при мертвом штиле, Данилыч снова рискнул обратиться к сторожу. Керченская Сивилла, пожевав пророческими губами, дала новый прогноз. Оказывается, на том участке Евразии, где мы находимся, штиль устанавливается минимум на две недели. Идти можно. Он не помнит, как назывался тот одесский катамаран. Может, и «Мечта». Что-то похожее.
— Пошли, — приказал шкипер.
— А если с погодой дедок опять напутал?
— Я и сам ему что-то перестал доверять, — признался Данилыч. — Но нас и так опередили. Да всего и дел — пересечь какое-то Азовское море!..
Глава 9 Любое море нужно звать на «Вы»
Древний Рим непочтительно именовал Азовское море Меотийским болотом, а также Скифскими или Сарматскими прудами. В известной степени мы разделяли предубеждение латинян.
Что это, в самом деле, за часть Мирового океана? Каждое море в чем-нибудь одном — «самое». Средиземное — самое синее, Балтийское — самое янтарное, Черное — самое сероводородное… Азовское может похвастать только тем, что оно самое мелкое. Смехотворная глубина — не больше пятнадцати метров — заставила бы покраснеть всякое уважающее себя озеро. Конечно, Сарматский пруд — отпрыск океана, только очень уж обнищавший. Атлантика вряд ли догадывается о существовании бедного родственника. Средиземное море — ее дочь от Гибралтара, Черное — внучка (там что-то Босфор напроказил); но какой-то Азов?.. Меотийское, говорите, болото? Склероз, не припомню — а впрочем, зашли бы как-нибудь вечерком…
Экипаж «Гагарина» считал, что истинно морская часть исхода уже окончена. Хоть в этом мы были едины. Яхта шла узкостями. Керчь-Еникальский судоходный канал утыкан буйками, как пляж пионерского лагеря. Берега покрывает частокол створных знаков. Горло Азовского моря ритмично функционировало, проталкивая абсолютно пресноводные баржи. Керченский пролив был обжит и лишен всякого намека на морскую романтику, как вход в курятник.
