из ее рук. Сколько же она в тот год просиживала в этом кресле у окна!
Тогда она решила: все кончилось, жить не для кого и не для чего. Машинально ходила в очереди за хлебом, топила печи, варила картошку. Но пила один морковный чай. Вечерами, до глубокой ночи, кутаясь в платок, просиживала у окна. Иногда в кресле и засыпала.
Однажды принесли письмо. Она испугалась — какое еще горе караулит ее? И долго не распечатывала конверта. На листке в косую линейку крупным детским почерком было написано:
«Дорогая бабушка, приходи к нам в гости. Мне нужно тебе что-то по секрету сказать. Твой внук Вова».
Она спохватилась — как они там? Олюшка давно не была. Видимо, на заводе много работы. А разве это можно в ее положении? Вовка целыми днями один. Почему же он не приходил к ней? Да, Олюшка говорила, что у него болит нога.
Напекла оладий из картошки и отправилась к Олюшке. Трамваи из-за бурана не ходили, пришлось идти через весь город пешком. К невестке добралась под вечер. Олюшка занимала теперь одну комнату, в другую поселились эвакуированные.
Открыла дверь и в недоумении остановилась. Темная комната показалась ей нежилой.
— Олюшка! — крикнула она.
Вовкин голос ответил:
— Бабушка, я здесь.
Вовка сидел на кровати в пальто и валенках.
— Ты что тут один делаешь? — испуганно спросила она.
— Маму жду.
— Господи ты боже мой, — вздохнула она.
Сердце ее дрогнуло от жалости к Вовке и Олюшке, которая придет в эту холодную темную комнату, наверное, ночью, когда Вовка будет уже спать.
Она смастерила коптилку, электричества не было. Разожгла примус, вскипятила чай, разогрела оладьи и накормила Вовку.
Никогда она, кажется, не забудет, как Вовка на ее вопрос, как чувствует себя мама, ответил почему-то шепотом: «Все плачет да плачет по ночам»…
Даже сейчас, а ведь сколько лет прошло, этот шепот стоит у нее в ушах…
Марии Андреевне вдруг показалось, что в комнате душно. Она поднялась, приоткрыла форточку, в образовавшееся отверстие просунула руку и попыталась открыть ставню. Но ей это не удалось. Тогда она сняла туфли и, держа их в руках, пришла в кухню. Надела галоши и вышла во двор.
Светало. Ступеньки крыльца, забор и ворота почернели от дождя. По желобу журча стекала в кадку вода. С листьев тополя падали неслышные капли. От клумбы, разбитой у крыльца, доносились запахи резеды и цветущего табака. На мокрой дорожке, усыпанной песком, отчетливо отпечатались следы в мелкую клеточку от галош.
Она открыла ставни и вернулась на прежнее место. Только окно теперь было распахнуто настежь, и в комнате пахло резедой.
Прислушиваясь к журчанию воды, она подумала, что все же тогда от тоски ее спасли Олюшка и этот чужой, ставший ей родным, мальчик. Она взяла на свои плечи заботу о них. На следующий же день перевезла их к себе. Нужно было каждый день придумывать, что приготовить к обеду. Как бы поздно Олюшка ни возвращалась с работы, она до ее прихода не ложилась спать. Больше не сидела бесцельно в кресле. Потихоньку от невестки, чтобы сделать ей приятное, готовила приданое ребенку. Из старых простыней нашила пеленок… На дне сундука у нее хранился тончайший батист для рубашки на случай смерти. Накроила из него распашонок, сшила их на руках, чтобы не было грубых швов…
Никогда с невесткой они не говорили об Иване. Лишь однажды Олюшка, вглядываясь в личико спящего у нее на коленях сына, проговорила:
— Ваня, когда узнал, что у нас должен быть маленький, сказал мне: «Я хочу первым взять на руки своего ребенка»…
Марии Андреевне снова показалось, что в комнате не хватает воздуха. Она поднялась и, тяжело опираясь о подоконник, высунулась в окно. На ветке дерева сидел, нахохлившись, воробьишка, наклонив голову набок, он смотрел на нее черным круглым глазом. Чуть повыше воробьишки висел потемневший от времени скворечник. Его мастерил сын. Мария Андреевна провела рукой по глазам, как бы стараясь отогнать воспоминания. Нужно было чем-то срочно заняться. Она пошла на кухню и поставила на плитку кофейник. Кофе всегда ее успокаивало. Потом достала листок и написала на нем: «Не забыть купить желатину, три килограмма сахару, пятьсот граммов грецких орехов».
В кухню заглянуло солнце. «Надо пойти ставни открыть, — подумала она, — и посмотреть, готовы ли огурцы».
Наступал день с его заботами, и она рада была этим заботам.
…Встречать Олюшку с сыновьями пошла Лиза. Мария Андреевна осталась дома. Она боялась: а вдруг разминутся в пути. Все уже было готово к приему гостей. На столе, покрытом белой, хрустящей скатертью, «отдыхал» укутанный полотенцем пирог со стерлядью. Здесь были свежие и малосольные огурчики, и салат из помидоров, и нарезанный ажурными ломтиками сыр, и селедка, украшенная тончайшими клеточками лука и красными ромбиками из свеклы, горка румяных пирожков. По обеим сторонам стола стояли бутылки шампанского, обернутые мокрыми салфетками, а посередине — огромный пышный букет из белых астр и красных георгинов.
Сама Мария Андреевна в новом платье из шелковистой серой материи сидела на скамейке под окном и не спускала глаз с приоткрытой калитки. Ни делать что-либо, ни думать Мария Андреевна не могла. Она то сидела, опустив на колени руки, то выходила на улицу и из-под ладони пристально вглядывалась в ту сторону, откуда должны появиться гости. И, никого не увидев, возвращалась на прежнее место.
Когда услышала голоса у ворот и среди них узнала голос Лизы, она вдруг почувствовала страшную слабость, часто забилось сердце, с трудом нашла в себе силы подняться и пойти навстречу.
Широко распахнув калитку, вошел высокий, стройный офицер, в морском белом кителе и фуражке, надетой чуть набок. Он поставил на землю большой желтый чемодан, снял фуражку и, улыбаясь, взглянул на Марию Андреевну. Она растерянно посмотрела на него. Но тут нарядно одетая женщина, показавшаяся ей тоже очень красивой, отстранив офицера, бросилась Марии Андреевне на шею.
— Олюшка, — воскликнула Мария Андреевна, — тебя сразу и не узнаешь.
— А меня, бабушка, ты узнаешь? — басом спросил офицер.
— Господи боже мой, Вовка! — воскликнула она.
Вовка наклонился, чтобы поцеловать ее, и сказал:
— Какая ты, бабушка, маленькая стала.
— Это ты такой большой вырос, — улыбаясь сквозь слезы, проговорила Мария Андреевна.
Кто-то настойчиво теребил ее за руку. Она оглянулась и ахнула. Рядом с ней стоял Иван, но не такой, каким он уходил на фронт, а такой, каким он был в двенадцать лет. Такая же круглая голова, тот же решительный, чуть задранный кверху короткий нос, на нее доверчиво и с любопытством смотрели такие же, как у сына, веселые светло-серые глаза внука.
— Только уж, пожалуйста, без слез, — проворчала Лиза, — тебе вредно волноваться.
В первую ночь приезда гостей, как и в ту ночь, когда была получена телеграмма, Мария Андреевна от нахлынувших на нее впечатлений не могла заснуть.
Как изменилась Олюшка. Движения стали медлительнее, увереннее. Правда, глаза по-прежнему грустные. В темных волосах появились седые пряди. Над левой бровью поднялась упрямая морщина. Женщина в эти годы все равно что сад, когда в нем еще пышно расцветают цветы, но кое-где уже осыпались лепестки, мелькают увядшие стебли и нет-нет да и зашуршат под ногой пожухлые листья.
Ивана Олюшка не забыла. Какими глазами давеча она смотрела на его портрет. Такие не забывают…
Как возмужал Вовка! Наверное, девушки на него заглядываются. Ему идет морская форма.
А Ванюшка — весь в отца, непоседа, такой же порывистый и ласковый.
Ей вдруг захотелось взглянуть на внука. Она поднялась, включила свет.
Ванюшка спал, разметавшись, сбросив с себя одеяло. Его загорелые, крепкие ноги были в ссадинах и
