пока он говорил, добрая умная улыбка светилась в его окруженных сетью морщин темных глазах. За стеной негромко пели девушки. Никита Петрович набил трубку, зажмурился и, нещадно дымя, не спеша стал рассказывать.
— Трех брательников у Ивана фашист порешил. Старшому, Александру, Героя посмертно присвоили. Принесли похоронную в бригаду, отдали отцу. Крепкий он мужик был, а тут не выдержало сердце, белый стал, что снег, упал головой на стол и застонал. Как раненый!
Потом встал и говорит:
«Ну, убирайте хлеб. Расплачивайтесь с государством. А я на фронт пойду. Видно, наступил мой черед с фашистом за сынов посчитаться».
А был Иван Ильич бригадиром. Говорят ему бабы:
«Что же, езжай, Иван Ильич, посчитайся и за нас с фашистом. Только вот справимся ли мы без бригадира-то? Ведь, почитай, одни бабы да старики остались».
Он эдак усмехнулся, вроде в глазах печаль. Положил Ванюшке руку на плечи — сын-то подле отца стоял — и то ли в шутку, то ли вправду говорит бабам:
«А это чем вам не бригадир? Ведь мог же Александр в двадцать лет Героем стать, так пошто Ванюшке бригадиром не быть?»
Девушки, певшие за стеной «рябину», замолчали. Переговариваясь вполголоса, стали укладываться спать. Никита Петрович раскурил трубку, прислушался к шуму дождя на дворе и продолжал:
— Проводили мы Ивана Ильича честь по чести, всей деревней. А наутро бабы рассказывали: чуть зариться стало, будит их Ванюшка и торопит на пашню. Смотрят, парнишка всех на работу расставил, в отцовскую книжку все записал. Ходит, распоряжается; в общем, бригадирствует. Чудно бабам, промеж себя смеются, а ему ничего не говорят. Жалко парня обидеть. Шутка ли, эдакое горе парнишке перенести! День прошел как следует быть. Другой настал, опять все по-прежнему идет. Ванюшка хозяйствует, бабы молчат, слушаются. Но с обеда пропал куда-то парнишка. Пошутили бабы: дескать, не выдержал бригадир, сбежал.
Солнце на закат уж пошло, а бригадира все нет. Вдруг слышат… вроде в барабан бьют, глянули на дорогу и ахнули… Идет отряд ребятишек, впереди — барабанщик. Пионеры знамя несут, а ведет их наш бригадир. Смотрят бабы и смеются; что, мол, с мальца возьмешь, у него игры еще на уме.
Ан дело-то по-другому повернулось. Поставил Ванюшка ребят на работу. Стали они колосья собирать. Работали — нельзя лучше.
Кажется, на третий день, в акурат в обед, приезжает на легковой машине в бригаду секретарь райкома. Он у нас в колхозе часто бывал, его знали. Заходит и спрашивает:
«Есть здесь кто-нибудь из семьи Матвеевых?»
Встал бригадир:
«Я — Матвеев».
«Это твоему брату Александру Матвееву звание Героя Советского Союза присвоили?»
«Моему».
«Колхоз должен гордиться, что вырастил Героя. И все мы гордимся Александром и не забудем его. — И опять к Ивану: — А отец где?»
«На фронт уехал».
Тут Аксинья, повариха наша, возьми да и скажи:
«У Ивана Ильича сердце, мол, не вытерпело, трех сынов ведь у него проклятый враг отнял…» Бабы, они, известно, на язык слабость имеют. Дрогнули губы у нашего бригадира. Видит секретарь, что парень в расстройстве, на другое разговор повернул.
«Кто у вас теперь бригадир?» — спрашивает.
Ну, Ванюша так это гордо сперва:
«Я бригадир. — А после тихо, аж еле расслышали: — Вместо отца».
Был он тогда щупленький. На вид не больше двенадцати годков дашь. Бабы ждут, что секретарь скажет. А он и глазом не повел.
«Ну, говорит, бригадир, пойдем, покажи мне свое хозяйство».
Обнял Ванюшку за плечи, и пошли. Все осмотрел секретарь, до тонкости. На току крышу худую приметил и сказывает Ванюшке:
«Смотри, бригадир, чтобы в следующий раз, когда приеду, крыша была налажена. На хорошую погоду не надейся. Дождь пойдет — и пропал хлеб. А он нужен для армии».
На прощание сказал:
«Туго будет — приезжай, разберемся, что к чему».
Уехал секретарь, а председателю наказал: Ивана не трогать, толковый парнишка. Велел помогать ему.
Я тот год болел. Ревматизм меня мучил. И вот, стало быть, приезжает ко мне на коне Ванюшка: так и так, мол, хворать, дескать, Петрович, все равно где. Поедем на бригаду, покажи ребятам, как крышу налаживать. Мы не умеем, а ты у нас — единственный, то есть, значит, плотник остался. Работать, говорит, мы тебя не просим, лежи себе на печи, только советом подсобляй. Я и обрадовался. Ну как в такое время сидеть руки сложа. Согласился, поехали. Первый-то день я вправду пролежал, а потом не стерпело сердце. Гляжу, трудно ребятам. Пришлось их вызволять. Работа-то, она — первеющее лекарство от всякой хвори.
Так с тех пор пятый год Иван Иванович в бригадирах у нас и ходит. Сам спокоя не знает и другим сидеть не дает. Отец-то его с фронта без ног вернулся. Сейчас счетоводом работает.
Никита Петрович замолчал и принялся выколачивать потухшую трубку. Дождь перестал. Молодежь за стеной угомонилась. Видимо, все спали. Погасла лампа. Дрожащий серебряный луч проник в окно.
— С дороги, поди, пристали. Пора и спать налаживаться, — проговорил Никита Петрович.
Он провел меня в крошечную каморку, куда был втиснут топчан и грубо сколоченный столик. На стене висел засиженный мухами плакат, на котором белозубая девушка, охватив обеими руками сноп пшеницы, призывала вырастить стопудовый урожай. Девушка мне кого-то напоминала, но кого, я не могла вспомнить.
Уснула я не сразу. Непривычные звуки разгоняли дремоту. Где-то тихо ржала лошадь. То и дело натуженно скрипел колодезный журавель, хрипло, видно спросонок, лаяла собака. И, не умолкая, гудел трактор. Все же усталость взяла свое, и я задремала. Разбудили меня чьи-то голоса. Я долго не могла понять, откуда они, и уж не снится ли мне это.
Девичий голосок насмешливо, но с затаенной грустью говорил:
— Уедешь и забудешь. Уж в городе не до колхозных девчат.
— Колхозных девчат забуду, а тебя не забуду, — отозвался глуховатый мужской басок.
— Ну да, очень надо! Так я и поверила. Попадется какая-нибудь!..
— Какая?
— Городская, модная. По-культурному разговаривает.
— Ты для меня лучше всяких модных и культурных.
— Ну да, так я и поверила. Люди говорят: с глаз долой, из сердца вон.
— Это плохие люди говорят. Которые настоящих чувств не понимают.
— А ты понимаешь?
— Понимаю.
— Ой, так я и поверила.
— Не веришь?
— Не верю.
Голоса смолкли, и в наступившей тишине явственно прозвучал поцелуй.
— Теперь веришь? — басок задыхался.
Ему ответил счастливый девичий смех.
И тут только я догадалась, что влюбленные сидят на бревнах у меня под окном. Я громко покашляла, но их не вспугнула. Видимо, окружающий мир для влюбленных не существует.
Натянув на голову одеяло, я лежала и думала. Все в мире изменяется. Вымирают в мире целые племена. Исчезают моря и возникают новые, реки меняют свои русла. Человеческая мысль творит
