оборвал себя на полуслове.
Она ровным голосом сказала:
— Ты вот что: уходи! Я жить с тобой не буду. Так что уходи. Забирай все и уходи.
У Геннадия поперек лба вздулась синяя жилка. Заходили желваки на скулах. По прошлой жизни знала: теперь уже пощады не жди. И она в каком-то оцепенении смотрела на эту синюю жилку.
— Ты кому это говоришь? — каким-то чужим, бабьим голосом спросил он.
Она все тем же ровным тоном ответила:
— Тебе. — И в следующее же мгновение упала от тяжелого удара в грудь. С холодным отчаянием подумала: «Убьет».
Он бил долго, мучительно и жестоко. Его еще сильнее разжигало то, что она не плакала, не оправдывалась, не выпрашивала у него прощения, как это бывало прежде во время ссор. Многое бы отдал, кабы она бросилась к его ногам с повинной.
Клавдия не сводила с него широко открытых, блестящих глаз. Они, эти рыжие, такие знакомые и такие чужие глаза, ненавидели, презирали и как будто даже смеялись над ним.
Геннадий опомнился, увидев у нее на лице кровь. Он подошел к столу, налил стакан водки. Залпом выпил. Примиряюще проговорил:
— Ладно уж. Сама виновата. Я ведь человек.
Клавдия с трудом — каждое движение приносило тупую боль — поднялась и села на табурет у окна. Где-то прогромыхала грузовая машина. Протявкала спросонок собака. И снова наступила тишина. Только часы-ходики осторожно постукивали.
Оглянулась и, медленно выговаривая слова, произнесла:
— Я сказала: уходи. Уходить тебе надо. Я и сама проживу; не уйдешь, завтра заявляю в милицию. Все расскажу… Что бил, и про все… Пять лет дадут… Не меньше. А убьешь, в тюрьму сядешь. И потом… я тебя более не боюсь, — и еще раз повторила: — Так что лучше уходи.
«Ишь побелел. Небось совесть нечиста. Может, уйдет… Ушел бы… Ничего, проживу одна… Да разве одна я… Вон давеча… а… испугался». — Клавдия обрадовалась, увидев испуг и растерянность Геннадия, и уже твердо, как о решенном, добавила:
— В пять идет поезд. Успеешь еще.
Он сделал шаг к ней. Клавдия толкнула створки окна. В горницу ворвался ночной влажный воздух. Ветер разбросал по плечам растрепанные волосы, взметнул на лбу вьющуюся прядь, обнажив у виска глубокую, с запекшейся кровью бороздку. Платье на Клавдии порвано и под глазом синяк. Но в глазах ее ни страха, ни боли. Ее ненавидящий взгляд как бы отталкивает его.
И Геннадий совершенно отчетливо понял: что-то произошло без него. Но что? Сейчас нет времени для разгадывания. Ясно одно: она от своих слов не отступит.
Геннадий протрезвел. Ну что же: он не навязывается. Насильно мил не будешь. И, бормоча что-то несуразное, принялся поспешно собираться в дорогу. Открыл сундук и стал из него выкладывать вещи и запихивать их в чемодан.
Вещи! Когда-то вся жизнь Клавдии была подчинена этим вещам.
Не они ей служили, она им.
Когда-то ради этих вещей столько терпела обид и попреков! Когда-то радовалась каждой тряпке и, кажется, считала себя счастливой.
Когда-то закрывала дверь, занавешивала окна (боже упаси, чтобы кто чужой не увидел) и раскладывала все эти отрезы, скатерти, кофты… Любовалась ими, подсчитывала, что все это стоит.
Глупая!.. Вещи эти лежали в сундуке, а разве она была счастлива?
Она думала сейчас о себе, как думают о покойнике, с грустной жалостью: дескать, неплохой был человек, а вот жил плохо. Стоит ли судить, когда помер?
Смотрела, как Геннадий вытаскивал отрезы из сундука и запихивал их в чемодан. У нее не было ни злости, ни обиды на него, было одно нетерпимое желание — скорее не видеть его.
Вот он никак не может закрыть чемодан. Злится. Вот перевязал его веревкой. Схватил мешок, затолкал в него плюшевое одеяло и полудошку (так ни разу и не надела).
Он не смотрел в сторону Клавдии. Принялся шарить в ящиках комода. Видно, искал деньги. Не найдя, чертыхнулся. Нарочно долго увязывал мешок. Отправился в кухню. Звякнул ковшом о ведро. Пошебаршил спичечным коробком и замер. Клавдия поняла: ждет, чтобы позвала… Вернулся, взвалил мешок, взял чемодан. Не глядя на него, чувствовала его взгляд на себе. Ну что он стоит, чего ему надо еще? Уж уходил бы скорее.
— Клава, — голос его прозвучал хрипло. — Клава, куда же я? А? А если мне некуда идти? Дом это мой или не мой?
Стукнул об пол чемодан, шлепнулся мешок.
— Ладно. Хватит. Никуда я не пойду! Некуда мне идти. Хозяин я здесь или не хозяин? — И уже тоном хозяина приказал: — Разбирай постель, устал я.
Он ждал, что она закричит, начнет выгонять его. Но она все тем же ровным голосом произнесла:
— Принеси воды с колодца холодной. Сперва надо умыться. — Клавдия зябко передернула плечами.
Он обрадовался: давно бы так! Они еще заживут. Люди будут завидовать. Он начнет работать. Начнет с маленького, а потом устроится завскладом. Вот она увидит… Уж он-то устраиваться умеет.
Наконец, взяв ведро, вышел во двор.
Натужно скрипнула калитка. Превозмогая боль, Клавдия выбралась из хаты на крыльцо. Сколько от ворот до колодца? Пятьдесят шагов.
Надо успеть.
Гулко отдаваясь в горле, билось сердце.
Луна скрылась теперь за темными облаками.
Придерживаясь за стену, Клавдия пробралась в огород. Картофельная ботва хлестала ее по голым икрам. Все было как в дурном сне. Она пробиралась чужими огородами, перелезала через канавы, пугливо оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху. Зацепилась платьем за плетень и долго не могла отцепить. Чудилось, гонится за ней по пятам Геннадий. Останавливалась замирая, и тотчас же затихали кажущиеся шаги. Но раз совершенно отчетливо слышала: кто-то, тяжело ступая и громко дыша, шел в нескольких метрах от нее.
Луна все еще не показывалась из-за облаков. Клавдия не видела идущего, только слышала его шаги. Человек споткнулся и шепотом выругался. Он! Клавдия бесшумно опустилась и, прижимаясь всем телом к земле, легла на дно канавы.
Геннадий потоптался на месте и вернулся. Клавдия боялась шелохнуться.
Она лежала ничком, вдыхая терпкий запах сырой земли. Минутами казалось, кто-то невидимый набрасывает на нее тяжелое черное одеяло и начинает душить.
Очнулась от крика ночной птицы.
Было пронзительно сыро.
Луна хмуро просвечивала сквозь узенькую прогалинку между облаками.
Мерцали, притаившись в темном небе, холодные и далекие звезды.
Клавдия снова пробиралась огородами, переулками. Ей вслед лениво побрехивали собаки. Боялась упасть и снова потерять сознание. За каждым плетнем, за каждым кустом мерещился Геннадий.
Она перевела дыхание, когда наконец-то очутилась у двери знакомой хаты.
Слабо постучалась, раз, другой.
Долго никто не отзывался.
Потом, когда уже не хватило сил поднять рук, старушечий голос спросил:
— Кто там?
— Откройте, — еле слышно попросила Клавдия.
— Да кто это?
Дверь распахнулась. Чтобы не упасть, Клавдия прислонилась к косяку.
На пороге стояла высокая старуха в белой исподней рубашке и надетой поверх нее темной кофте…
