царапинах. Правую руку он закинул за голову, левая беспомощно свешивалась с постели. Мария Андреевна положила руку на кровать. Она дотронулась до его русых, таких же мягких, как у сына, волос.
Пятно на стене
Софья Иннокентьевна озабоченно оглядела стол. «Кажется, все, — прошептала она и тут же спохватилась: — А соль-то!» Торопливо достала из буфета солонку, поправила салфетку на хлебнице и, склонив голову набок, прислушалась. Из спальни раздавалось сердитое покашливание. По этому покашливанию она угадывала, что муж недоволен. «Не стоило заводить этот неприятный разговор».
В столовую вошла дочь. Леля похожа на мать. Те же тонкие, красивые черты лица, нервный излом высоких бровей. Только у матери глаза усталые. И выражение лица такое, словно заранее соглашается со всем, что скажут.
— Ну что, говорила с папой? — спросила Леля, вглядываясь в лицо матери.
— Да… Но ты бы, Леленька, сама поговорила, — извиняющимся тоном отозвалась мать.
— Что же, тогда я сама…
— Очень прошу: будь сдержанна, ты же знаешь, как папа устает.
— Мама, я разве когда-нибудь…
— Хорошо, хорошо, я ведь так.
Дочь подошла к окну. Мать взглянула на ее узкие плечи и, вздохнув, смахнула со скатерти невидимые крошки. Дочь и мать молча прислушивались к тому, что делалось в соседней комнате, и с нетерпением поглядывали на часы.
Ровно в восемь в столовой появился Зиновий Николаевич. Сказав «доброе утро», он сел к столу и подвинул к себе стакан с простоквашей. Напротив мужа поместилась Софья Иннокентьевна, между ними — дочь. Воцарилось молчание.
Когда Софья Иннокентьевна разлила в чашки кофе, Леля, бросив на мать быстрый взгляд, сказала:
— Папа, я хочу с тобой поговорить…
— Да? — недовольно произнес отец. — Ты же знаешь, Ольга, что я не люблю разговаривать во время завтрака. Может быть, перенесем на вечер?
— Нет, папа, я должна… вообще мне надо знать… я обещала дать ответ…
— Никогда не следует давать непродуманных обещаний. Но, коль необходимо, я слушаю, — холодно вымолвил Зиновий Николаевич. Он отодвинул чашку с кофе, давая понять, что завтрак испорчен.
Софья Иннокентьевна, часто моргая, переводила взгляд с мужа на дочь.
Дело в том, волнуясь, повторяя одно и то же, заговорила Леля, что девочки и ребята их группы решили отпраздновать защиту диплома — устроить складчину. Но решили, конечно, у кого-нибудь дома собраться. В общежитии неудобно. Негде потанцевать. А у нас отдельная квартира, есть радиола и потом не надо бегать посуду собирать…
— В общем, мы хотим в это воскресенье у нас собраться… то есть попросить у тебя согласия, — скороговоркой произнесла Леля.
Зиновий Николаевич заговорил медленно, с паузами. Стало быть, она хочет развлекаться за счет отдыха родителей?
— Папа, не понимаю, о чем ты говоришь?
— Леля… — умоляюще прошептала мать.
— Тем хуже для тебя, — произнес Зиновий Николаевич, болезненно морщась и притрагиваясь рукой ко лбу. — Значит, ты считаешь возможным, чтоб по твоей милости и по милости твоих подруг мать провела на кухне двое суток, а я лишился воскресного отдыха.
— Папа, послушай…
— Нет, ты потрудись послушать. Подвергать родителей беспокойству ради собственных развлечений — это эгоизм. Надеюсь, ты поняла? Думаю, что тебе нечего возразить.
— Папа, у меня есть что возразить. Ведь я первый раз прошу, первый раз за всю жизнь. Подожди. Ты говоришь — эгоизм. Эгоизм — это не то, а другое… У нас есть, а у других нет, и мы не хотим для других — вот это и эгоизм. Я знаю, все наши ребята…
— Леля, опять — все! Сколько раз я говорил, что это стадная психология…
— Не стадная, а коллективная. Мы ведь живем в коллективе, мы должны считаться…
— Извини, но, кажется, с меня довольно нравоучений собственной дочери.
Зиновий Николаевич встал из-за стола и, не замечая испуганного лица жены, сказал:
— Сегодня на обед приготовишь куриный бульон с клецками, а на второе — рыбу. Мне необходимо избегать мяса.
— А на третье что? — подавив вздох, спросила Софья Иннокентьевна.
— Сделаешь черносмородиновый кисель.
Софья Иннокентьевна, как обычно, вышла проводить мужа в прихожую, подала ему шляпу, плащ, как обычно, он подставил ей для поцелуя щеку, и она чуть притронулась губами к выбритой душистой коже.
В прихожую выскочила Леля. Мать взглянула на нее и опустила голову.
— Кто эгоист? Кто? — быстро заговорила Леля, проглатывая окончание слов. — Мы ведь только твои именины празднуем. Ты маму во что превратил? Она же боится тебя! У нее знаешь из-за чего был сердечный приступ? Твою пикейную сорочку прожгла и до того испугалась, что сразу приступ… У мамы из- за тебя болезнь сердца, потому что она все дрожит, все боится… Ненавижу! Ненавижу! — крикнула она тоненьким, срывающимся голоском и выбежала из прихожей.
Он задержался всего на несколько секунд. Не повышая тона, сказал жене:
— Тебе известны мои принципы. Дочь обязана жить с родителями. Но передай Ольге, что кушать она может в своей комнате. Я больше не намерен выслушивать истерик. И передай — мне не нужны ее извинения.
Зиновий Николаевич вышел на улицу, как всегда, за полчаса до начала рабочего дня. Времени вполне достаточно, чтобы размеренным шагом, не перегружая сердце, дойти до завода.
Недавно прошел дождь. На темном асфальте отпечатались в елочку следы шин. К панели прилипли мокрые, сбитые дождем листья.
На перекрестке улиц голубоглазая девчонка продавала незабудки. Она вытаскивала букет незабудок из оцинкованного ведра и, стряхнув с голубых венчиков стеклянные капли, протягивала цветы прохожим.
В выемке на асфальте скопилась вода. Ярко-синее небо и ослепительные маленькие солнца отражались в многочисленных лужицах. В одну из луж с размаху влетел воробей, затрепыхал крыльями, окунулся и взлетел на ветку тополя. Ветка качнулась. Несколько тяжелых капель упало на шляпу Зиновия Николаевича. Он недовольно поморщился.
Он не видел ни воробья, ни девчонки с глазами-незабудками, ни живых незабудок, ни маленьких солнц, он не видел и большого ослепительного солнца, показавшегося из-за курчавых облаков.
Он шел спокойным, размеренным шагом. Два шага — вдох, три шага — выдох. Дыхательная гимнастика делает прогулку лечебной.
Время прогулки рассчитано так, чтобы прийти на завод за десять минут до гудка и сесть за свой письменный стол главбуха.
Лицо Зиновия Николаевича напоминало маску, которой придали однажды выражение вежливого равнодушия. Умение не показывать свое настроение — признак прекрасно воспитанного человека.
Но в душе он негодовал. Абсолютное отсутствие чувства благодарности!
Почему я должен подвергать себя неудобствам? Неужели только потому, что у меня есть сервиз и благоустроенная квартира. Как это глупо! И еще она смеет говорить мне, что я угнетаю мать. Кто освободил
