Софью от обязанностей зарабатывать на жизнь? Если бы не я, ей до сих пор пришлось бы обучать оболтусов. Сельская учительница! Экая карьера! В перспективе — старая дева, синий чулок. Очень заманчиво. Она должна быть счастлива тем, что у нее есть муж, за которым она может ухаживать. Лишить ее этой возможности — значит лишить счастья. И вот — награда… Кажется, я волнуюсь. Еще не хватало, чтобы слова неблагодарной девчонки повлияли на мое сердце. Похоже, что у меня начинается сердцебиение…
Сегодня все, словно нарочно, складывалось так, чтобы раздражать Зиновия Николаевича.
За стеклянной перегородкой, отделявшей его кабинет от бухгалтерии, раздавались громкие голоса. Зиновий Николаевич не выносил шума. Он любил повторять: «Тишина — это первое условие для продуктивности в работе».
У него в бухгалтерии всегда прежде было тихо. Сотрудников он выбирал сам: пожилых женщин с приличным стажем работы, добросовестных, хорошо знающих Свое дело. Но в январе заболела одна из сотрудниц. И он взял в бухгалтерию эту легкомысленную девицу. Он давно бы ее уволил, но за нее горой вставал комитет комсомола.
Больше всего раздражали постоянные телефонные звонки. Почему-то Майя — так звали легкомысленную девицу — вечно всем нужна.
Казалось, она нарочно громко смеется, чтобы досадить ему. Однажды он в этом убедился. Видимо, старший бухгалтер Александра Михайловна сделала ей замечание, и Майя громко, специально, конечно, для него, сказала: «Ни фига я его не боюсь, — и еще раз повторила: — Ни фига».
С этого момента он почувствовал, что ненавидит эту девицу и уже не может больше не замечать ее.
И вот сейчас он невольно поймал себя на том, что прислушивается к ее голосу. С раздражением придвинул папку с бумагами. Но его все время отвлекали от дел. Сначала Майя долго по телефону с кем-то договаривалась о каких-то соревнованиях. Звучный веселый голос напоминал голос дочери. Потом позвонили из завкома и долго выговаривали. Неудобно получается: работница ушла в декретный отпуск, а по больничному ей до сих пор не оплатили. И, наконец, когда он углубился в чтение бумаг, вошла Ксения Ивановна; лицо ее было заплакано. Дрожащим голосом она проговорила:
— Зиновий Николаевич, очень прошу вас. У моей приятельницы умер единственный сын. Такое несчастье… — Ксения Ивановна тихонько всхлипнула.
Зиновий Николаевич забарабанил пальцами по столу. Ксения Ивановна торопливо сказала:
— Вот я прошу вас. Очень прошу. В два часа похороны. Разрешите мне сейчас пойти… Надо ей помочь… она совсем одна…
Зиновий Николаевич положил руку на бумаги с надписями «Глав. бух.» на уголках и, глядя поверх головы женщины, произнес:
— Каждый день кто-нибудь умирает. Это не значит, что мы имеем право не работать. Не забывайте, у нас с вами баланс.
— Зиновий Николаевич, но это моя лучшая подруга детства. У нее единственный сын… Такое несчастье. Прошу вас… — Она прижала платок к губам.
— Ксения Ивановна, повторяю, мы не имеем права забывать о твердом распорядке рабочего дня. И мне, поверьте, крайне неудобно напоминать вам об этом. Сыну вашей подруги уже ничем не поможешь. Проявите больше чуткости и заботы о живых. Не задержите ведомости на зарплату рабочим. Это наш служебный и, если хотите, общественный долг.
Зиновий Николаевич подвинул к себе бумаги и стал их читать. Пальцы его правой руки с закругленными, аккуратно подстриженными ногтями выбивали по столу недовольную дробь, будто выговаривали: «не ме-шай-те, не ме-шай-те!»
Ксения Ивановна еще немного постояла, громко дыша, и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Тотчас же за стеной голос Майи спросил:
— Ну как, отпустил?
В кабинет она не вошла, а ворвалась. Ему вдруг показалось, что перед ним стоит не легкомысленная девица, а его собственная дочь. В глазах Майи он прочел такое же откровенное презрение и гнев, какое недавно прочел в глазах дочери.
— Я н-н-не знаю, — заикаясь от волнения, произнесла Майя, — н-н-не знаю, есть ли у вас отец или мать и вообще… есть ли у вас душа?!..
— Что вам угодно?
Он с удовлетворением отметил: его корректность подействовала на девицу, и она пыталась справиться со своим волнением.
— Мы все просим вас отпустить Ксению Ивановну на похороны. Останемся после шести и отработаем.
Очень вежливо он заметил, что Ксения Ивановна в адвокатах не нуждается и что Майя, как комсомолка, обязана поддерживать дисциплину на производстве и неукоснительно бороться за твердый распорядок рабочего дня. Он взглянул на часы и добавил:
— Учтите, уже половина десятого, а вы все еще разговариваете. Потрудитесь заняться делом.
Но она не ушла.
— Вы черствый формалист! — с яростью сказала девушка.
За стеклянной перегородкой стало тихо. Наверное, там прислушивались, и он сдержался.
— Если хотите меня критиковать, то пожалуйста, я не возражаю. Через два дня профсоюзное собрание. Вам будет предоставлена трибуна для критики.
— А мне не нужна трибуна, я не на собрании, я так скажу. — Она подошла к столу и взяла с него пресс-папье. У Зиновия Николаевича мелькнула мысль, что девица бросит сейчас эту тяжелую штучку в него. Но Майя осторожно поставила пресс-папье на место и каким-то очень уж звенящим голосом проговорила: — Вы когда-нибудь жалели… хоть кого? — И, несколько секунд помолчав, с отчаянным озорством спросила: — А вам не страшно жить вот так… не страшно?! А?
Оставшись один, Зиновий Николаевич долго и тупо смотрел на дверь, потом прошептал: «Невоспитанная девчонка». Он подвинул к себе бумаги и заметил, что руки у него дрожат. Прижав пальцы правой руки к запястью левой, стал считать удары пульса: раз, два, три…
Александра Михайловна словно из-под земли выросла перед его столом. Она так же бесшумно опустилась в кресло, сняла зачем-то очки и, близоруко щурясь, неестественно спокойным тоном произнесла:
— Я отпустила Ксению Ивановну на похороны. Под свою ответственность.
Прошло несколько минут, прежде чем Зиновий Николаевич выдавил:
— Великолепно. Прекрасно.
Его слова никто не услышал. Александры Михайловны в кабинете уже не было…
Не признаваясь самому себе, он надеялся, что дочь или жена позвонит ему и будет просить у него прощения. Так случалось прежде, когда он бывал ими недоволен. Разумеется, он категорически отвергнет даже попытки к примирению. Пусть сначала заслужат прощение. Свою обиду на дочь он перенес и на жену. В самом деле, почему она не проронила ни слова, не возмутилась, когда дочь оскорбляла его, отца… Жена молчаливо приняла сторону дочери.
Он ждал напрасно. Ни жена, ни дочь не позвонили.
Дома Софья Иннокентьевна, как обычно, встретила его в прихожей, приняла у него из рук шляпу и плащ.
На столе стояло два прибора. Он ждал объяснений. Но Софья Иннокентьевна молчала. Выражение лица у нее было грустно-виноватое.
Поздно вечером, когда Зиновий Николаевич ложился спать, стукнула входная дверь. Дочь сразу же прошла в свою комнату. Он надел пижаму и сел в кресло. За стеной тихо переговаривались. Через полчаса раздались легкие шаги.
Зиновий Николаевич поспешно взял газету и подумал: «Я скажу, что больше ее своей дочерью не считаю».
Но он ошибся. Это была жена.
