— Говорит, для хороший настроения надо за щека положить. Насвай — наркотик, — понижая голос, таинственным тоном ответил Рахимов.
— Наркоманы, что ли?! — громко удивился Леха, стараясь перекричать грохот и лязг гусениц проходящей мимо них колонны танков.
— Я плохо понимал, — виновато отвечал Рахимов, — у них не чистый наречие. Говорили, что они рабочие с завода. На работа едут.
— О! — сказал Иванов. — А я думал, они бродячие клоуны. Наркоты налопались и поехали на завод фокусы показывать! Теперь им к станку в самый раз! Интересно, их прибалдевший пролетариат догадывается о том, что они тут под кайфом революцию устроили?! — Иванов хлопнул Рахимова по плечу. — Чего еще сказали?!
— В тот сторона, — Рахимов указал рукой, куда уехал автобус, — город недалеко есть. На их заводе и советский специалисты тоже работают. Шурави по-ихнему значит советский, русский.
В этот момент за ревом танковых двигателей и лязгом гусеничных траков раздался громкий хлопок. Они разом обернулись. Метрах в двадцати от обочины дороги над землей висел белесый дым.
Под дымом, лежа на песке, корчился солдат. Туда же сбегались и другие бойцы. Первым к обочине подскочил офицер. Он стал лицом к бегущим солдатам и, раскинув в стороны руки, громко кричал:
— Стоять! Стоять! Назад! Мины! Сапера, врача! Назад, назад!
Иванов тоже побежал туда. Вслед за ним бросились и Леха с Рахимовым.
Лежавший неподалеку солдат истошно вопил, катаясь по песку из стороны в сторону. Его окровавленная нога была заметно короче другой. Он хватался руками за обрубок и громко голосил. Между пальцев брызгами разлеталась темно-бурая кровь. Чуть в стороне валялся сапог с разорванным в клочья голенищем и торчавшим изнутри кровавым куском.
Иванов стал у края дороги.
— Ну, бля, начались боевые потери! Ясно же было сказано — от колонны не отходить! — Он сбежал в кювет к офицеру.
Офицер, все еще державший руки в стороны, сказал:
— Сейчас саперы подходы проверят, тогда медиков пустим. — Он кивком указал на двух санинструкторов с носилками и полкового врача, бегущих к ним по обочине от начала колонны.
Иванов смотрел на солдата. Выражение его небритого лица было сосредоточенным, как будто он производил в уме сложный математический расчет.
— Помрет, не дождется, — глухо произнес он. — Кровью изойдет, пока саперы землю лапать будут. Надо его вытягивать. — Он быстро скинул с себя ватную куртку и, бросив ее Лехе, прокричал: — Людей за технику уберите!
Внимательно рассматривая отпечатки солдатских сапог, Иванов стал осторожно продвигаться по ним к подорвавшемуся недотепе.
— Подождите, товарищ капитан! — крикнул ему в спину подбежавший с миноискателем сапер. — Щас быстро послушаем, там наверняка еще мины! Их по одной в таких местах не ставят!
Но Иванов уже не обращал ни на кого внимания, он громко кричал солдату в надежде, что тот его слышит:
— Не шевелись! Не шевелись! — И по свежим отпечаткам его сапог на песке, еще не размытым дождевой водой, след в след осторожно ступал в его направлении.
Солдат не двигался. Он, похоже, потерял сознание, отпустив изувеченную, лежащую в кровавой луже ногу.
Грохот танков, заполнивший окружающее пространство, выгнавший на время из жизни все другие звуки, делал происходящее странным для восприятия и почти невероятным.
Иванов двигался бесшумно, как актер в постановочной, еще не озвученной сцене фильма. Беззвучно шевеля губами, он считал свои шаги, словно пытаясь отгадать последний. Казалось, все это не может происходить на самом деле. Режиссер явно попутал пленки на монтаже. Это кадры не из их фильма! Они не готовы к этому всерьез. Еще не готовы! Ведь никто им по-настоящему, капитально, по сто раз каждому не объяснял и не вбивал в башку, что здесь война! Настоящая война! Что убить могут! Запросто убить. Ведь это же для них вроде как почти учения. Просто приехали, станем тут лагерем на всякий случай, для порядка! Долг окажем! Кому мы мешаем?! За что пацана покалечили?! Мы же к ним на помощь, а они нас, суки!.. За что?!
Иванов склонился над солдатом, пытаясь приподнять его за ремень. Бледная, наголо побритая голова солдата безвольно болталась, а окровавленные руки, которыми он до этого хватался за развороченную культю, беспомощно волочились по земле. Иванов медленно приподнял раненого, отрывая его от земли, развернул лицом к себе, присел, подставил под него плечо, а затем выпрямился и, медленно развернувшись назад, понес обратно к стоящей вдоль дороги технике, осторожно ступая по своим следам. Обрубок ноги колыхался впереди, от чего на брюки и сапоги Иванова струйками, освобождаясь из вен и артерий, брызгала солдатская кровь. Лицо Иванова казалось серым. Каждый шаг он делал с раскачкой, стараясь попасть точно в свой след, пригибаясь под тяжестью бессознательной, но еще живой ноши.
Медики быстро уложили солдата на носилки, перетянув резиновым жгутом кровоточащий остаток конечности, и бегом понесли к санитарной машине.
Леха накинул на плечи Иванова бушлат и остался стоять на месте, когда тот, тяжело дыша, направился к командиру полка, видевшему вынос раненого с минного поля. Офицеры недолго обменивались короткими фразами. Оба без головных уборов, они смотрели друг на друга, разговаривая спокойно, без видимого эмоционального напряжения и жестикуляции, как будто это были гражданские люди, обсуждающие какой-то простой производственный вопрос. Затем командир полка пожал капитану Иванову руку и ушел к санитарной машине.
Вернувшись, Иванов сказал:
— Слышь, старшина, как бы это нам не те самые пролетарии удружили, с которыми мы на остановке братались?
— Может, и так, — ответил Леха. — Зря мы их не обыскали. Чего командир полка сказал?
— Поблагодарил и сказал еще, что я мудила, потому что саперов не дождался. Правильно, в общем-то, сказал. — Он посмотрел на свою выпачканную кровью форму. — Пойду переоденусь. Танкисты дорогу освободят, тогда и двинемся. Не отставай! — Скорым шагом он пошел вдоль колонны.
Солдаты стояли у машин по два-три человека. На их лицах читалась виноватая растерянность нашкодивших старшеклассников. Мокрое, громыхающее, окутанное гарью шоссе, как эскалатор, уносило их в другую жизнь, где каждый новый день будет теперь приниматься как ее начало, отчего и запомнится надолго, до последних мелочей, где радость будет немногословна, а горе станет немо хорониться на дне души. Оно будет слеживаться, копиться там, не выстраданное, не пережитое до конца, становясь со временем неотъемлемой частью бытия этих взрослеющих с каждой прожитой секундой пацанов. Судьба уже включила их в свою жестокую программу обучения, где знания даются позже, чем требуется ответ. От того и стояли они под дождем растерянные и виноватые, натренированные и вооруженные, но еще не готовые зло защищаться и легко убивать.
Леха вернулся к бэтээру. Рахимов распахнул бушлат и глубоко дышал.
— Не могу кровь смотреть, — морщась, говорил он. — Сразу плохо, упасть боюсь. — Он оперся рукой на колесо. Видно было, что его вот-вот стошнит.
— Водички попей, Шурик. — Леха протянул ему фляжку. — Я тоже от такого зрелища аппетита не нагулял. Это пострашнее, чем дома с батей чушек резать.
Леха закурил. Рахимов сделал несколько глотков и тоже закурил, но тут же побежал за бэтээр и долго там отплевывался. Затем он молча залез внутрь и больше на улицу не показывался.
На месте, откуда Иванов вытащил на себе покалеченного бойца, сапер забивал топором штырь с табличкой «Мины».
— По машинам!.. — понеслось от головы колонны.
Леха занял свое место, запустил двигатели и уперся руками в руль. Глядя на короткий нос бэтээра, он сказал:
— Ну что, боровок, передохнул? На тебя щас только и надежа. Ты ведь уже катался по этим дорогам. Поехали, что ли?! — Он резко и с усилием крутанул руль, выезжая с обочины на покрытый глубокими
