на свет божий. Настроение было паршивей некуда. Да и не могло оно быть другим! В какую идиотскую историю он попал, да еще в день выпуска! Наверняка конец карьере…
Они шли по Садовому кольцу. Он то и дело косился на девушку, и подозрения – одно хуже другого – пытали его воспаленный разум. Но, раз выбрав путь, следовало идти до конца. Хотя уже тогда он был почти уверен, что попался на провокацию.
«Д’Артаньяном себя возомнил. И эта еще, странная такая, Констанция-Катерина… Нарисовалась через столько времени и сразу намутила воду в реке моей жизни. Прав Олег – не надо было игнорировать доярок… Нужно связаться с Батей и все ему рассказать»…
Скрипнув тормозами, рядом с ними остановилась черная «волга», из нее выскочили двое, один из них – Батя. Он широко и дружелюбно улыбнулся.
– В целом молодец, Паша, – прошептал он. – Верочка, спасибо, вы можете идти.
– Есть, – отозвалась девушка.
В ее быстром взгляде, брошенном на Пашку, было немного жалости и чуточку презрения, но больше всего – безразличия. Девушка смешалась с толпой прохожих.
– Но хорошо, только в общих чертах, – посерьезнел наставник. – Ты какого рожна не посмотрел, что в чемодане?
– Времени не было, – Пашка старался сохранять спокойствие. Это было нетрудно. От сердца отлегло, когда он понял, что это не провокация, а очередной эксперимент.
– За решительность хвалю. За благородство тоже пять баллов. Но проверку ты не прошел. А я-то уж думал, ты готов к тому, чтобы… – Батя тяжело вздохнул.
– Какую проверку? Почему не прошел? А Николай Николаевич, получается, не арестован?
– Садись в машину, по дороге объясню.
Некоторое время Батя хранил молчание. Наконец, попросил шофера свернуть на улицу Косыгина и остановиться.
Они вышли из машины.
– Слушай внимательно: нам надо обязательно вывести тебя из активного состава. Проверку ты действительно не прошел, но на твоем месте ее прошел бы далеко не каждый. Главная ошибка: не поддавайся на провокацию начать самостоятельную игру, даже если у тебя для принятия решения всего минута. Не дорос ты еще до этого. В общем-то мы хотели, чтобы ты провалился так сказать официально. Теперь у нас есть повод перевести тебя в какую-нибудь подшефную конторку в качестве нашего человека, ну, скажем, в Комитет молодежных организаций. А еще лучше, если ты из органов официально уволишься по рапорту. Придется, правда, поупражняться в эпистолярном жанре, чтобы все проверяющие поняли, что такого «писателя» лучше в конторе не держать насильно, потому как чересчур умен.
– Все понял.
– Точно?
– Не совсем, конечно, но по всему видать, вы хотите перевести меня в нелегалы, да? – у Пашки в душе запел хор счастливых ангелов. Точнее, красных дьяволят. Сбывалась заветная детская мечта стать настоящим Штирлицем.
– Чего ты кричишь? – возмутился Батя. – Догадался – молчи. В общем, санкционирую большое вранье. Поехали ко Льву Николаевичу знакомиться.
– Кто это?
– Его фамилия Зайцев, – шепотом произнес фамилию резидента КГБ в Соединенных Штатах Леонид Антонович.
– Товарищ полковник… – Пашка погрустнел. – А как же я так сразу за границу? Ведь я только кандидат в члены КПСС, а у нас ведь нельзя, чтобы кандидатом и сразу., туда.
– Ну, в партию мы тебя принять успеем. Не твоего ума забота. Ты еще вспомни, что у нас положено всем жениться до переброски, чтобы не было соблазна клеиться к буржуазным бабам. Это все наши деды придумали, будто все они без греха и воспитывались в монастырях. Просто завидно, что сами уже не могут. Свинья грязи найдет.
– Я – кремень! – улыбнулся Пашка.
– Рановато повеселел. Сынок, ты капитально облажался и уже через пять минут забыл об этом. Нехорошо. Лезь в машину, по дороге расскажешь, что такое вы сделали с этим американским мальчишкой, что он, не предъявляя претензий, преспокойно отбыл к себе в США, заявив в посольстве, что сам во всем виноват. Точнее, что виновата во всем русская водка и наши женщины, которых он, собака, считает самыми красивыми в мире.
– Не про его честь, – пробурчал Пашка.
– Это верно, – кивнул Батя.
Глава десятая. ГОРБАЧЕВ
Царства, империи, страны сами не погибают. Мало ли что народ теряет уважение к своей стране? Кто-то же должен подводить ее к гибели, сталкивать в пропасть? И есть ли необходимость тратить время на оценку этой фигуры, коль скоро она всего лишь подвернулась истории в качестве рычага, которым мог стать кто угодно?
Так или иначе, но и для Советского Союза наступил день «Ч» и нежданно-негаданно явился Он – то ли терминатор, то ли спаситель, то ли герой, то ли преступник.
Он оккупировал информационное поле по окончании периода продолжительной показной скорби и нескрываемого безразличия, с каким народы СССР наблюдали по телевидению за серией похорон на высшем уровне. Друг за другом ушли в иной мир Брежнев, Андропов и Черненко. Их провожали минутами молчания, заводскими, теплоходными и паровозными гудками. Перемен народ не ожидал. Понимали: трон займет очередной дедушка, и все пойдет по-старому.
Но дедушки закончились, и в Кремль въехал человек нового типа с характерным южным говорком. Посаженный на трон он, не колеблясь, пошел в доставшийся ему по наследству аполитичный народ. Народ поначалу принял его тепло и радушно, удивляясь и недоумевая, что бы все это значило. Вскоре люди стали осторожно подшучивать над своеобразной манерой построения речи, отличающей нового генсека Михаила Сергеевича Горбачева. Иной контрреволюции от масс не исходило.
Но тут, вопреки устоявшемуся порядку и здравому смыслу, верхи стали аккуратно признавать, что в стране не все гладко, как считалось в эпоху развитого социализма и, тем более, до нее.
Никакого откровения в столь дерзком поступке властей не было – все и так ведали, что дела в государстве не ахти. Но чуткий к сигналам свыше мудрый народ понял: раз уж «эти» так разоткровенничались – быть беде.
«Эти», между тем, вышли в народ с первым в истории национальным проектом, который назвали довольно неудачно – «перестройка». В англоязычном мире это слово сначала перевели как restructuring, или, буквально – «реструктуризация», но потом русское слово стало интернациональным, как «водка», «спутник», «нет», «na zdorovie» и «Калашников».
А сверху было спущено постановление: говорить правду и отныне никого не бояться.
Если с перестройкой не все было ясно, точнее, все было неясно, даже сам Горбачев зачастую не мог вразумительно разъяснить трудящимся по пунктам, что это означает, то поиграть в гласность народные массы согласились сразу и безоговорочно. Повсюду стали рубить правду-матку налево и направо, и продолжалось это явление несколько лет кряду, пока, благодаря этой самой проклятой правде, советский народ не оказался на запутанном и не поддающемся регулированию историческом перекрестке.
Людские течения более не подчинялись единым правилам, и каждый шествовал своей собственной главной дорогой. Эти течения пересекались, конфликтовали между собой, вступали в альянсы, но абсолютно ничего конструктивного не рождали. Общество смертельно заболело.
Отвлекшись от созидания будущего, наблюдая мало позитива в настоящем, народ устремился своим освободившимся коллективным сознанием в прошлое.
Он метался в информационном поле, где нашлось место и сдержанным корректировкам истории, и ее
