Древний Рим — история и повседневность

сосуществовали всегда, но в архаический период жизни республики, в V–IV вв. до н. э., первая была определяющей, а второе лишь дополняло ее. Между серединой III и серединой II в. до н. э. положение меняется в корне. В результате серии победоносных войн Рим становится хозяином всего Средиземноморья. В город устремляются потоки золота, драгоценностей, рабов. Ремесленное производство растет и изощряется; крестьяне массами бросают землю и уходят в Рим, где жить стало легче и веселее; за счет пришлых и жителей покоренных полисов увеличивается число граждан Рима, превращая его из замкнутой общины в мировой центр; город украшается храмами, общественными зданиями, театрами, распространяются литература и образованность — казалось, и вправду 'народ обходительным стал и негрубым', прогресс победил отсталость.

Но вот удивительное дело: сами римляне чем дальше, тем решительнее рассматривали это столетие как катастрофу, как резкий поворот к худшему, как источник кризиса и нравственного распада общества.

'Непосильным бременем оказались для римлян досуг и богатство, в иных обстоятельствах желанные. Сперва развилась жажда денег, за нею — жажда власти, и обе стали как бы общим корнем всех бедствий… Зараза расползлась, точно чума, народ переменился в целом, и римская власть из самой справедливой и самой лучшей превратилась в жестокую и нестерпимую'[38].

То не было риторическое упражнение или мрачное видение писателя-пессимиста. С 133 г. до н. э. Рим вступает в полосу острых социальных конфликтов и гражданских войн, в эпоху универсального кризиса. Он длился целое столетие, непосредственно сменившее столетие побед и обогащения, и завершился установлением нового общественно-политического строя, принципата, знаменовавшего глубокую трансформацию гражданской общины.

Привычка рассматривать прогресс как благо, а развитие — как положительную противоположность застою и абсолютную ценность основана на опыте Нового времени. К античности и древнему Риму этот ход мысли и эта шкала оценок неприложимы. Развитие здесь выражалось главным образом не в росте производства, а в росте обмена и денег, общество же, в основе своей живущее землей и ее плодами, не могло поглотить эти деньги, обратить их на усложнение производства, на промышленность, науку и технику, на саморазвитие. В глубинах оно оставалось тем же примитивным аграрным организмом, выше всего ценившим свою неизменность и свое прошлое, на них ориентировавшим свои нормы и ценности, и обрушивавшиеся на него богатства вели лишь к распаду органических форм жизни, не открывая пути никакому внутреннему радикальному обновлению.

Деньги здесь лишь в очень ограниченной мере можно вложить в интенсификацию производства, в основном и главном их можно и нужно либо прятать и хранить, либо потребить — проесть, промотать, 'простроить'. Овидий был прав, говоря, что к его времени (он жил в самом начале принципата) добытые городом богатства сделали Рим краше, а жизнь в нем сложнее, духовнее и культурнее.

Ценой этого развития был распад консервативных моральных норм. Нормы же эти непрестанно возрождались, как возрождался сам полис со своей аграрной основой, и были единственными реально наличными, объективно исторически данными. Поэтому богатство было неотделимо от извращенного паразитического сверхпотребления, разрушение стародедовского уклада, столь радовавшее Овидия, — от разложения патриархальных связей и правовой традиции, от усиления социальных контрастов, понимание относительности консервативной морали — от хищничества и цинизма.

Как же реально, в повседневной жизни полиса, соотносились между собой эти две противоположные, казалось бы, взаимоисключающие, но тем не менее постоянно сосуществовавшие силы — консервативная традиция и разлагающее ее развитие? Сами римляне остро чувствовали это противоречие[39], но они были убеждены, что оно не антагонистично, и видели в своей гражданской общине высшую форму общественного развития именно потому, что она, по их мнению, соединяла консерватизм общественного целого и возможность развития, 'заветы предков и выгоду потомков'.

Доказательству этого тезиса посвящен один из самых ярких памятников римской общественно- философской мысли — диалог Цицерона 'O государстве'[40]. И сам Цицерон и его сограждане верили: их государство совершенно потому, что оно постоянно ищет и находит выходы из центрального противоречия своей истории и рано или поздно разрешает его во всех его частных разновидностях: противоречие между ростом денежного богатства и ограниченностью замкнутого самодовлеющего хозяйства — за счет законов против роскоши, морального осуждения стяжательства, понятия 'частного богатства'; противоречие между автаркией гражданской общины и неуклонным ростом ее владений — путем введения в римское гражданство и приобщения к римской системе ценностей 'всего лучшего из покоренных народов'[41]; противоречие между пиететом перед заветами предков и неотделимыми от всякого развития нарушениями этих заветов — благодаря существованию единой традиции римской славы, в которую входили 'на равных' революционный трибун Гай Гракх и убивший его консерватор — консул Опимий, защитник сенатской республики Гней Помпей и создатель принципата Юлий Цезарь.

И само это убеждение и отражавший его гармонический идеал полисного общежития были иллюзорны. Противоречия гражданской общины были заданы объективно, неустранимы и лишь обострялись в той мере, в какой размываемая историей консервативная основа общины тем не менее оставалась ее основой, а тенденции новизны не могли создать ничего принципиально нового. Неразрешимость противоречий полиса засвидетельствована всей римской историей — извечной борьбой мелкого натурального и крупного товарного землевладения, массовым разорением крестьян, расхищением общественного земельного фонда, подрывом общинной солидарности, ограблением провинций, деклассацией городского населения.

И в то же время противоречия эти, действительно, находили себе разрешение, а иллюзии римлян представляли собой не только иллюзии, но и определенный общественный идеал, который, как всякий идеал, был отличным от реальности, но не посторонним ей, противоречил жизненной эмпирии, но и коренился в ней, опровергался ходом истории — и находил в нем свое постоянное подтверждение. Мы уже видели, как, вечно разрушаясь, столь же вечно сохранялся корень полисной жизни — земля как основа собственности и высшая ценность, солидарность граждан как норма существования, верность традиции как основа морали.

Далекие походы разрушали общину, но и усиливали ее, и рядовой римский крестьянин Спурий Лигустин, владелец крохотного клочка земли, проделавший двадцать одну боевую кампанию, воевавший в Македонии, в Испании, в Малой Азии, тем не менее сохранил надел, вывел в люди четырех сыновей и двух дочерей, гордился своим положением крестьянина и воина и, вступая в 171 г. до н. э. в армию в двадцать второй раз, убеждал односельчан

'отдать себя в распоряжение сената и консула, идти за ним в любые края, где вы сможете честно послужить защите республики'[42].

А таких крестьян было тоже немало. На протяжении III в. до н. э. римляне завершили покорение Италии и обескровливали ее города, требуя от них все новых пополнений в свою армию, добытые же во время походов богатства оставляли в основном у себя. Когда это противоречие обострилось до крайности, города поднялись против Рима, началась так называемая Союзническая война, кончившаяся в 88 г. до н. э. фактической победой италиков. В результате города были уравнены в правах с Римом, жители их получили полное римское гражданство, но принимали они его всей своей гражданской общиной, сохраняя в неприкосновенности ее структуру, достояние, весь внутренний строй жизни [43].

Сохранился Рим, сохранились города, но между ними установилось то подвижное равновесие, при котором противоречия, их разделявшие и имманентные обществу с полисным укладом, вроде как бы и сохранялись[44] и в то же время постоянно находили себе разрешение.