Борн, стоящий слева от меня, сказал: Что тебе надо? Легкое волнение читалось в его голосе, но, по крайней мере, он заставил себя говорить, чего я бы не смог сделать в ту минуту.
Ваши деньги, сказал подросток. Ваши деньги и часы. Оба. Сначала кошельки. И побыстрее. Я не буду ждать целую ночь.
Я залез в свой карман за купюрами, но Борн неожиданно решил дать отпор. Глупость, подумал я, сопротивление могло кончиться тем, что нас могли убить, но тут я никак не мог вмешаться в происходящее.
А если я не захочу отдать мои деньги? спросил Борн.
Тогда я тебя застрелю, мистер, сказал подросток. Я застрелю тебя и все равно заберу ваши кошельки.
Выдох Борна был долгим и драматическим. Ты пожалеешь, малыш, сказал он. Почему бы тебе не уйти сейчас и оставить нас в покое?
Почему бы тебе не заткнуться и дать мне твой кошелек? ответил подросток, помахав пистолетом пару раз для наглядности.
Как хочешь, сказал Борн. Только не говори, что тебя не предупредили.
Я продолжал смотреть на подростка, видя Борна лишь боковым зрением, но в последнюю секунду я слегка повернул мою голову налево и увидел, как он доставал что-то из внутреннего кармана пиджака. Я был уверен, что он доставал деньги, но, когда его рука покинула карман, в кулаке, казалось, было спрятано нечто другое. Я даже не успел подумать, что это могло быть. В одно мгновение я услышал кликающий звук, и лезвие ножа выпрыгнуло наружу. Жестким ударом снизу вверх Борн вонзил лезвие в подростка — прямо в живот, смертельное ранение. Подросток охнул от удара, схватился за живот правой рукой и медленно осел на землю.
Блин, мужик, сказал он. Он даже не заряжен.
Пистолет выпал из его руки и скатился на мостовую. Я с трудом начинал осознавать происходящее. Слишко многое случилось за короткое время, слишком нереальное. Борн подобрал пистолет и положил его к себе в боковой карман. Подросток начал стонать, обхватив живот обеими руками и крутясь во все стороны по асфальту. Было слишком темно, чтобы видеть все, но мне показалось, что я увидел кровь, сочащуюся на землю.
Мы должны доставить его в госпиталь, наконец я заговорил. На Бродвее должны быть телефонные будки. Подождите здесь, я сбегаю позвоню.
Не будь идиотом, сказал Борн, схватив меня за пиджак и встряхнув изо всех сил. Никаких госпиталей. Он умрет, и мы здесь ни при чем.
Он не умрет, если медицинская помощь будет здесь через десять-пятнадцать минут.
А если он выживет, тогда что? Хочешь провести следующие три года жизни в суде?
Мне все равно. Уходите, если хотите. Идите домой, выпейте бутылку джина, но я бегу на Бродвей, чтобы позвонить.
Замечательно. Будь по-твоему. Мы прикинемся добрыми паиньками, и я буду сидеть здесь с этим отребьем и ждать, когда ты вернешься. Это то, что ты хочешь? Ты что думаешь, я глупец, Уокер?
Я не стал ничего отвечать ему. Я развернулся и побежал по 112-ой Стрит к Бродвею. Я отсутствовал десять, может, пятнадцать минут, но, когда я вернулся туда, где оставались Борн и раненый подросток, их обоих уже не было. Лишь кровавое пятно свернувшейся крови на мостовой и более ни единого знака, что они были здесь.
Я пошел домой. Не было никакого смысла ждать медицинскую помощь, поэтому я вернулся на Бродвей и побрел в сторону Даунтауна. Мое сознание было опустошено — ни одной различимой мысли, и, когда я зашел в свою комнату, я обнаружил себя плачущим, и, похоже, плачущим уже несколько минут. К счастью, моего соседа не было в комнате, и не нужно было объяснять никому ничего. Я плакал; и, когда, наконец, мои слезы закончились, я разорвал чек Борна и положил обрывки в конверт, отправленный ему наутро. Там не было никакого сопровождающего письма. Я был уверен, что этот жест говорил сам за себя, и он поймет, что я разрывал любые отношения между нами и больше не хотел иметь ничего общего с его грязным журналом.
Позже днем выпуск
Безусловно, я просто был обязан позвонить в местное отделение полиции и рассказать им о Борне, ноже и Уилльямсе, пытавшемся нас ограбить. Я наткнулся на эту статью в газете, когда пил кофе в Лайонс Ден, закусочной в студенческом центре, и вместо того, чтобы позвонить в полицию с ближайшего телефона, я решил пройти до 107-ой Стрит и позвонить оттуда. Никто еще не знал, что случилось со мной. Я хотел позвонить сестре — ей одной я мог открыться — но ее не было на месте. Зайдя в свое общежитие, я забрал почту перед тем, как подняться в лифте. Для меня было одно лишь письмо: без марки, без печати отправления, с моей фамилией наискосок, сложенное в три сгиба и так запихнутое в щель моего почтового ящика. Я открыл письмо в лифте по дороге на мой девятый этаж.
Письмо было неподписано, да это было и не нужно. Дерзкая, наглая угроза, но после того, как я видел Борна в деле и был свидетелем пределов его жестокости, я был уверен — он не замешкается пустить в дело нож. Он мог бы найти меня, если бы я его выдал. Если бы я не стал этого делать, он, наверняка, оставил бы меня в покое. Я все еще хотел позвонить в полицию, но прошел день, прошло еще несколько дней, я так и не смог заставить себя совершить телефонный звонок. Страх заткнул мне рот, но только страх мог защитить меня от встречи с ним, а мне было того и достаточно: держаться от Борна подальше всю мою жизнь.
Мое бездействие было самым постыдным поступком в моей жизни, самым глубоким падением моей человеческой натуры. Я не только позволил убийце скрыться, но также, оказавшись лицом к лицу со слабостью моих принципов, я осознал, что я никогда не был тем, кем казался самому себе — не так уж хорош, не так уж силен духом, не так храбр, как представлял. Ужасная, неумолимая правда. Моя трусость ослабила меня, да как же и не бояться-то ножа? Борн воткнул его в живот без малейших угрызений совести и сожаленья, и если первый удар можно было бы объяснить само-защитой, то остальные двенадцать ударов в парке — как хладнокровное убийство? После моих мучений, длившихся неделю, я все-таки нашел мужество позвонить моей сестре; и после того, как я вылил все на Гвин за два часа разговора, я понял, что мне не отвертеться. Я должен был сбросить этот груз. Если бы я не позвонил в полицию, я перестал бы уважать себя; и стыд преследовал бы меня до конца жизни.
Я до сих пор считаю, они поверили в мой рассказ. Я дал им записку Борна, хоть и не подписанную, в которой говорилось о ноже; угроза была налицо, и если какие-нибудь сомнения еще могли существовать, то любой эксперт по почерку мог бы легко подтвердить руку Борна. Также было пятно крови на мостовой возле угла Риверсайд Драйв и 112-ой Стрит. Существовал мой телефонный звонок, зарегистрированный медицинской помощью, и в дополнение ко всему я им сказал, что никого не было в момент прибытия помощи. Поначалу они неохотно восприняли факт, что профессор факультета Международных Отношений Колумбийского университета мог совершить подобное ужасное преступление прямо на улице, а теперь запросто гуляет с выбрасывающимся лезвием ножом, но, в конце концов, они уверили меня в своем намерении разобраться до конца. Я покинул полицейский участок совершенно убежденный, что это дело будет разрешено очень скоро. Шел конец мая, так что оставалось две-три недели до окончания семестра; и после моего недельного молчания, я подумал, что Борн мог увериться в моем молчании под угрозой. Но я был неправ, глупо и трагично неправ. Как они и обещали, полицейские решили расспросить Борна, но администратор факультета заявил им о раннем отъезде профессора Борна в Париж. Его мать внезапно скончалась, и теперь оставшиеся часы учебы и экзамены будут преподаваться другим учителем. Другими словами, профессор Борн не сможет вернуться.
Он опасался меня. Несмотря на записку, он решил, что угроза не остановит меня, и я, рано или
