Невидимый (Invisible)

Марго, чтобы пожелать ей спокойной ночи, но поскольку она так и не показалась, я поднялся и пошел к выходу. Тогда я увидел ее — выходящую из спальни в конце коридора. Я ждал ее в дверях, пока она не подошла поближе, потом положила руку на мое предплечье и извинилась за поведение Рудольфа.

Он всегда такой, когда выпьет? спросил я.

Нет, почти что никогда, сказала она. Сегодня он очень расстроен, и к тому же у него слишком много разных забот.

По крайней мере, не было скучно.

Вы вели себя с большим тактом.

Как и Вы себя. И спасибо за ужин. Я никогда не забуду Ваш наварин.

Марго улыбнулась мне одной из своих еле заметных, скользящих улыбок и сказала: Если Вам захочется еще моей еды, только попросите. Мне будет приятно приготовить что-нибудь пока Рудольф будет в Париже.

Отлично, сказал я, прекрасно осознавая, что никогда не найду смелости позвонить ей, хотя и было очень приятно услышать ее приглашение.

И вновь, ее улыбка, и потом два легких поцелуя в щеки. Спокойной ночи, Адам, сказала она. Я буду о Вас думать.

Я не знаю, думала ли она обо мне или нет, но сейчас, когда Борна не было рядом, я стал думать о ней, и следующие два дня я не мог остановиться в своих мыслях. С первого взгляда на той вечеринке, когда Марго пристально смотрела на меня и изучала мое лицо с внезапным напряжением, и до того неприятного разговора, спровоцированного Борном во время ужина, волнующее сексуальное напряжение установилось между нами, и, несмотря на то, что я был на десять лет моложе ее, ничто не могло остановить мое воображение от представления ее со мной в постели, от желания быть с ней в постели. Было ли ее предложение приготовить еду скрытым намеком или просто жестом щедрости, невинным желанием помочь молодому студенту, выживающему дешевыми обедами и разогретыми консервированными спагетти? Я был слишком робок, чтобы знать наверняка. Я хотел позвонить ей, но каждый раз, беря трубку телефона, я понимал всю невозможность. Марго жила с Борном, и, пусть он настойчиво отвергал возможность их женитьбы в будущем, она уже была с кем-то, и я не мог заставить себя надеяться на ее благосклонность.

И тогда она позвонила мне. Прошло три дня после того ужина, в десять утра телефон зазвонил в моей комнате, и это была она — на другом конце провода; ее голос был немного обиженный, разочарованный тем, что я не позвонил; в ее слегка приглушенной манере речи звучало больше чувств, чем я когда-нибудь слышал от нее.

Простите, врал я, но я хотел позвонить Вам чуть позже. Буквально через пару часов.

Смешной, сказала она, видя мое неловкое вранье. Можете не приходить, если не хотите.

Я хочу, ответил я. Очень хочу.

Сегодня вечером?

Сегодня вечером — будет превосходно.

Вам не стоит беспокоиться о Рудольфе, Адам. Его нет, и я могу делать то, что я хочу. Мы все. Никто не владеет никем. Понимаете?

Да.

Как Вы относитесь к рыбе?

Рыбе в море или рыбе на блюде?

Поджаренный морской язык. Картошка и choux de Bruxelles на гарнир. Вы не против, или Вам хочется что-нибудь другое?

Нет. Я уже мечтаю об языке.

Приходите в семь. Не беспокойте себя покупкой цветов. Я знаю, они слишком дорого стоят.

Разговор закончился, и я провел девять часов в пытках ожидания и в мечтах все мои классы, размышляя о загадках телесного влечения и стараясь понять, что в Марго могло вызвать мое возбуждение. Первое впечатление от нее не было каким-то особенным. Она показалась мне довольно странным и блеклым созданием, вызывающем даже сочувствие, загадочным, но безжизненным; женщиной, потерявшейся в мутном внутреннем мире и отключившейся от окружающихся, будто бы она была молчащим пришельцем с другой планеты. Через два дня, когда я встретился с Борном в Уэст Энде, и когда он передал мне ее впечатление от нашей встречи, мое отношение к ней начало меняться. Выходило так, что я понравился ей, и она была озабочена моим нынешним благосостоянием; и если Вам говорят, что Вы нравитесь кому-то, Ваш инстинктивный ответ будет тем же самым чувством. Потом был ужин. Ее томность и точность жестов, когда она обрезала цветы и поставила их в вазу, что-то изменили во мне; и простое наблюдение за ней в тот момент привело меня в состояние чарующего гипноза. Я увидел бездну чувствительности в ней; и простая, неинтересная женщина безо всяких особенных способностей оказалась более проницательной, чем я ожидал. Она, по крайней мере, дважды приходила ко мне на помощь в разговоре с Борном и точно тогда, когда разговор мог перейти в нечто большее. Спокойная, всегда спокойная, с речью чуть громче шепота, но каждое ее слово было абсолютно точным. Отбиваясь от хлестких словесных атак Борна и полагая, что он пытался заманить меня в какую-то игру — наблюдать за мной и Марго в постели? — я подумал, что и она принимала участие в этой игре, и потому отказался от его предложения. Но сейчас Борн был на другой стороне Атлантического океана, и Марго все так же хотела увидиться со мной. И, выходило, только для одного. Я понял, что ее желание началось с того момента, когда она увидела меня на вечеринке. Вот почему Борн накинулся на меня на ужине — не потому, что ему захотелось устроить сексуальные игрища, но потому, что он был зол на Марго за ее чувства ко мне.

Она варила ужины пять вечеров, и пять ночей мы спали вместе в спальне в конце коридора. Мы могли спать в другой спальне, та была больше и более удобной, но никто из нас не хотел быть вместе там. Другая спальня была комнатой Борна, его околокроватным миром, и потому пять ночей мы создавали наш, спя в маленькой комнатке с крошечным окном на узкой кровати, названной кроватью любви, хотя трудно было назвать любовью то, что происходило с нами пять ночей. Мы не влюбились друг в друга, как это говорится обычно, мы вошли друг в друга и недолго жили в том, глубоко спрятанном от всех месте, совсем недолго; и нашим единственным занятием было удовольствие. Удовольствие еды и питья, удовольствие секса, удовольствие бессловесных разговоров на языке взглядов и прикосновений, укусов, вкуса и поглаживаний. Мы, конечно, не молчали совсем, но наши разговоры были сведены к минимуму, и более всего о еде — что мы будем есть завтра? — и слова, которыми мы обменивались во время ужина, были коротки и просты, совершенно незначительны. Марго никогда не спрашивала меня ни о чем. Она не любопытствовала о моем прошлом, ей были безразличны мои взгляды на литературу и политику, и ее совершенно не интересовало, чему я учился. Она просто приняла меня тем, кем я был в ее сознании — выбор мгновения, существо ее желания — и каждый раз, глядя на нее, я чувствовал — она впитывала меня, как если бы меня в ее объятих было бы совсем недостаточно. Что же я узнал о Марго в те дни? Совсем немного, почти что ничего. Выросла в Париже, была самой молодой из трех детей в семье, с детства знала Борна, как дальнего родственника. Они были вместе два года, и она не была уверена, что смогли бы прожить вместе еще столько же времени. Похоже, она начала надоедать ему, сказала Марго, точно так же она начала уставать от самой себя. Марго пожала плечами, и когда я увидел ее выражение лица при этом, мне показалось, что она считала себя уже наполовину мертвой. Я перестал приставать к ней с моими расспросами. Довольно было того, что мы вместе; и я съежился от мысли — я мог причинить ей боль случайным прикосновением.

Марго без макияжа была мягче и более земной, чем тот женский образ, который она одевала на улицу. Марго без одежды была тонкой, почти плоской, с небольшими, будто девичьими, грудками, и узкими бедрами. Полногубый рот, плоский живот со слегка выступающим пупком, нежные руки, гнездышко волос в паху, ровные ягодицы и чрезвычайно белая кожа, такая гладкая, какой я никогда не касался до этого. Особенности тела, милая чепуха, драгоценные моменты. Я был очень нерешительным в начале, совершенно не представляя, что ожидать, чуть удивленным тем, что я был с женщиной, гораздо опытнее, чем я, новичок в руках ветерана, неумеха, стесняющийся своей наготы и занимавшийся любовью до этого лишь в полной темноте под одеялом с такими же неловкими и стесняющимися девушками, но Марго была совершенно естественна во всем, в ее знании искусства любовных прикосновений, в ее жажде изучить меня