Барбером наконец ударили по рукам — я попросил его включить меня в состав экспедиции.
Следующие две недели мы отрабатывали наш план. Вместо того чтобы ехать напрямую к пустыне, мы решили сделать сентиментальное отступление: сначала задержаться в Чикаго, потом отклониться еще севернее, в Миннесоту, а уже после отправиться непосредственно в Юту. Такое отступление на тысячи миль отдаляло нас от главной цели нашей поездки, но нас это не беспокоило. Спешить нам было некуда, и когда я сказал Барберу что хотел бы навестить могилы мамы и дяди, он не стал возражать. Раз уж мы поедем в Чикаго, сказал он, почему бы и не съездить на пару дней в пригород Бостона. Там ему надо было утрясти кое-какие дела, а заодно он показал бы мне коллекцию картин и рисунков отца в мансарде своего дома. Я не стал забивать ему голову тем, почему не хочу видеть творения Эффинга. Захваченный идеей экспедиции, которую мы готовились совершить, я соглашался с любыми предложениями.
Еще через три дня Барбер купил в Куинсе автомобиль с кондиционером. Это был красный «Понтиак Бонневиль-1965», его пробег не превышал сорока семи тысяч миль, судя по счетчику, но Бербера покорили его броский цвет и скорость, и он особенно не торговался. «А что ты думаешь? — повторял он, пока мы осматривали машину. — Чем тебе не экипаж» Глушитель и шины надо было заменить, карбюратор отрегулировать, помятый задник исправить, но это не повлияло на решимость Бербера, и я не стал его отговаривать. Несмотря не все свои изъяны, это было щеголеватое произведение автомобилестроения, как называл его Барбер, и я надеялся, что оно сгодится нам не хуже любого другого. Мы сделали пробный заезд: Барбер пересекал улицы Куинса и увлеченно рассказывал о восстании Понтиака против лорда Амхерста. Не надо забывать, что эта машина названа в честь великого индейского вождя. Это добавит еще один важный штрих к нашему путешествию. Ведя эту машину на Запад, мы отдадим дань погибшим, почтим память достойных воинов, поднявшихся на защиту своей земли, которую мы все-таки у них отняли.
Мы купили путеводители, солнечные очки, рюкзаки, дорожный ящик для кухонных принадлежностей, бинокли, спальные мешки и палатку. Проработав еще полторы недели у моего друга Стэна, я с чистой совестью смог взять отпуск его двоюродный брат приехал в Нью-Йорк на лето и согласился заменить меня. Мы с Барбером устроили прощальный обед (бутерброды с острым мясом в кафе деликатесов) и к девяти часам вернулись домой, чтобы утром пораньше отправиться в путь.
Было начало июля 1971 года. Мне уже исполнилось двадцать четыре года и меня мучило ощущение, что моя жизнь зашла в тупик. Лежа на кушетке и глядя в темноту, я вдруг услышал, как Барбер на цыпочках прокрался на кухню и стал звонить Китти. Я не разобрал всего, что он сказал, но, видимо, он уведомил ее о нашем отъезде. «Ничего нельзя сказать наверняка, — прошептал он, — но, может, это пойдет ему на пользу. А вдруг он уже будет готов вернуться к тебе, когда мы приедем обратно?» Нетрудно было догадаться, о ком он говорит. Когда Барбер вернулся к себе в комнату, я включил свет и откупорил еще одну бутылку вина, но алкоголь, видимо, на меня уже не действовал. Барбер пришел меня будить в шесть утра, и вряд ли к тому времени я проспал больше получаса.
Без четверти семь мы уже были в дороге. Барбер вел машину, а я сидел рядом и пил из термоса крепкий кофе. Первые два часа я лишь частично сознавал, что происходит вокруг, но когда мы выехали на просторы Пенсильвании, стал понемногу приходить в себя. Мы ехали через запад Пенсильвании, Огайо и Индиану, и до самого Чикаго проговорили без умолку, меняя друг друга за рулем Понтиака. Я почти ничего не помню из того, о чем мы говорили, — потому, наверное, что темы сменяли одна другую, подобно пейзажам за окном нашего автомобиля. Помню, мы немного говорили об этих самых автомобилях и о том, как они изменили Америку; говорили об Эффинге, о Тесле и его башне на Лонг-Айленде. До сих пор будто слышу, как Барбер по-лекторски покашливает, — мы тогда как раз пересекали границу штатов Огайо и Индиана, — собираясь подробно порассуждать о духе Текумсе, но, как бы ни пытался, не могу припомнить ни одной его фразы. Потом, когда стало смеркаться, мы больше часа делились своими пристрастиями во всех мыслимых областях жизни: в литературе, в еде, в бейсболе. Всего набралось у нас не меньше сотни самых разных тем, настоящий индекс личных вкусов. Я говорил: Роберто Клементе, Барбер говорил: Эл Калине. Я говорил: Дон Кихот, Барбер говорил: Том Джонс. Мы оба отдавали предпочтение Шуберту перед Шуманом, но у Барбера была слабость к Брамсу, которой я не разделял. Зато Куперен утомлял Барбера, тогда как я не мог наслушаться его «таинственными баррикадами». Он говорил: Толстой, я говорил: Достоевский. Он говорил: «Холодный дом», я говорил «Наш общий друг». Что же касается всех известных миру фруктов, то мы сошлись на том, что лимон ароматнее остальных.
На ночь мы остановились в мотеле на окраине Чикаго. На следующее утро после завтрака мы двинулись по городу наобум в поисках цветочного магазина, я купил два одинаковых букета на могилы мамы и дяди Вика. Барбер сидел в машине какой-то поникший, но я решил, что он просто устал накануне, и не обратил на это особого внимания. Мы не сразу нашли кладбище (пару раз сворачивали не туда, сделали дтинную петлю и оказались на другом конце города), и только к одиннадцати часам въехали в ворота кладбища. Через двадцать минут нашли участок и, когда вышли из машины на пекущее солнце, то, как сейчас помню, не обменялись ни словом. Четверо рабочих только что закончили копать могилу неподалеку от нашего участка, и минуты две мы молча стояли у машины, ожидая, пока они погрузят лопаты в зеленый грузовик и уедут. Их присутствие здесь ощущалось нами как чужеродное, и мы оба, не говоря ни слова, почувствовали это. Нам надо было остаться здесь одним.
А дальше произошло следующее. Мы перешли дорогу и пошли к могилам, и тут, прочитав на скромных каменных плитах имена мамы и дяди, я чуть не заплакал. Я не ожидал от себя такой эмоциональности, но, представив, что вот они оба лежат у меня под ногами, я содрогнулся. Прошло несколько минут, — наверное, но утверждать теперь уже не берусь. Мне все теперь видится в дымке: какие-то отдельные движения, и я, одиноко летящий (как птица — потомок Фогельманов) в тумане воспоминаний. Вижу, как кладу по камушку на плиты с именами, как стою на четвереньках, как яростно выдираю сорняки из высокой травы, покрывшей могилы. Но что делал тогда Барбер, я не помню, — он никак не вписывается в ту картину. Видимо, мне было тогда не до него, я потерял его из виду и на некоторое время забыл о его присутствии. Так или иначе, когда действующих лиц опять стало двое, дальнейшие события развивались настолько стремительно, что происходившее уже вышло из-под контроля.
Одним словом, я снова стоял рядом с Барбером, бок о бок, перед могилой моей мамы. Взглянув на него, я увидел, что Барбер рыдает, и когда я наконец услышал его горькие судорожные всхлипывания, я понял, что плачет он уже давно. Наверняка я что-то сказал ему по этому поводу: «В чем дело?» или «Почему вы плачете?» — точно не помню. Но Барбер меня не услышал. Он стоял под высоким голубым куполом неба, не отрываясь смотрел на могилу моей матери и рыдал так, словно потерял единственно дорогое, что у него было, и теперь остался совсем один на всем свете.
— Эмили… — пробормотал он наконец. — Моя любимая маленькая Эмили… Только теперь я тебя увидел… Если бы ты не убежала… Если бы позволила мне быть рядом и любить тебя… Чудная, милая, маленькая Эмили… Какая утрата, какая страшная утрата…
Слова вместе со всхлипываниями вырывались из него груди, он задыхался. Мне показалось, что сама земля заговорила у меня под ногами, я будто услышал голоса умерших из их могил. Барбер любил мою мать. От этого очевидного и неопровержимого факта все остальное пришло в движение, стало опасно смещаться и рушиться — весь мир стал меняться на моих глазах. Барбер ничего не сказал напрямую, но я как-то сразу все понял. Я понял, кто он.
В первый момент я почему-то ничего не почувствовал, кроме бешенства и омерзения.
— О чем ты говоришь? — крикнул я.
Барбер все еще не смотрел на меня, и я толкнул его обеими руками.
— О чем ты говоришь? — повторил я, грубо хватая его за огромный локоть. — Ну, ответь же хоть что-нибудь, ты, разожравшийся боров, ответь, а то получишь в зубы!
Барбер наконец повернулся ко мне, но способен был лишь качать головой, словно давая мне понять, насколько сейчас бесполезны слова.
— Господи Боже мой, Марко, зачем ты привел меня сюда? — проговорил он наконец. — Разве ты не знал, что все так случится?
— Знал?! — заорал я на него. — Откуда же мне, черт возьми, знать? Ты никогда об этом не говорил ни слова, ты, лицемер. Морочил мне голову, а теперь хочешь, чтоб я тебя еще и пожалел. А я? А как же я, бегемот ты…ый!
Гнев захлестнул меня, я орал во все горло как безумец, и мы стояли на палящем солнцепеке возле
