точно. На наших улицах творится страшное – строится полицейское государство. Можно подставить под пули спину, голову, задницу, а больше-то человеку подставить и нечего. Что мне сейчас говорить тем, кто собирается искать оружие? Я не знаю. И я не хочу отвечать за то, что они делают, за тот путь, который они сейчас выбирают, понимаешь?
– У тебя такая бурная жизнь…
– А у тебя нет?
– Можно сказать. Да, сегодня выдался напряженный день. А так…
– Мне казалось, в твоей профессии впечатлений хватает.
– Да? Крутишь себе баранку и крутишь…
Я был вынужден очень тщательно подбирать слова, ведь я стал таксистом всего лишь четверть часа назад, и к тому же вообще не водил машину. Хотя почти семнадцать лет назад сдал на права, с тех пор я ни разу не садился за руль и определенно все позабыл.
Мы немного поговорили о Сенеке и стоиках, о политике и не помню еще о чем…
– Чем же ты занимаешься?…
– Мне нравится эта песня, – перебил я Софи. – Может быть, потанцуем?
– Здесь? На кухне?
– А почему бы и нет?
Софи кивнула.
Теперь я снова все вспомнил. Накануне вечером, сидя в потемках на лестничной клетке, мы немного говорили о «Битлз». Я назвал их музыку революционной и сказал, что она обогатила мою жизнь и придала ей новый толчок. Софи возразила, что применять слово «революционный» к музыке нельзя, эти слова не вяжутся друг с другом, и не нужно нести ахинеи. Но уж если очень хочется, то революционерами можно назвать скорее «Роллинг-стоунз», а бравых битлов – уж точно нет. Но против песни под названием «Здесь, там и везде»,[24] которая лилась из радиоприемника, Софи ничего не имела, даже назвала красивой.
В то время слово «красота» было политически маркированным и относилось к разряду нежелательных. Если это слово употреблял какой-либо писатель, то
Мы танцевали, но в нашем танце совсем не было интимности. Нас сближала лишь общая атмосфера, аура раннего хмурого утра, момента, когда многие уже разошлись, а те, кто остался, мало что соображали от переутомления. Всеобщая усталость перешла в отрешенную меланхолию. Музыка длилась три минуты. Я же парил в бесконечности и желал только одного – чтобы на меня с небес с грохотом упал нож гильотины и убил меня счастливым, тогда ничто уже не сможет помешать моему неописуемому блаженству. Бесконечность длилась три минуты.
Но я не умер. Вместо этого к нам ввалился Хольгер и возбужденно заорал, что убили Бенно, причем все оставшиеся говорили о Бенно, словно о ближайшем друге. Выходит, тот труп, который на моих глазах увозила машина, звался Бенно… Представьте себе, что его могли звать не Бенно Онезорг, а как-то иначе, скажем, Петер Мюллер… Однако, простите, я отклоняюсь от темы. Вдруг посыпались предложения создать пикет, выразить протест в любой форме, может, даже путем манифестации, и всем непременно нужно идти на
Пока суд да дело, Софи сменила грязную блузку на чистую. В моменты, когда она проходила мимо, я успевал заметить под ее блузкой бюстгальтер и наслаждался этим зрелищем. Софи подошла к кухонной раковине и начала тщательно умываться.
– Ты можешь подвезти нас на своем такси? – спросили у меня.
Запинаясь, я пустился в объяснения, что мне пришлось оставить машину в районе оперы и все шины у нее проткнуты, поэтому я приехал на метро. Что ж, это звучало вполне правдоподобно. Подвезти всех вызвался Мартин, снова несколько протрезвевший. По счастливому совпадению он как раз выступал в роли таксиста – отличная маскировка! Мы едва втиснулись всемером в его «мерседес-бенц» – Софи, я, Хольгер, Олаф, Карин и еще один кудрявый юноша, имени которого я не знал Мартин завел мотор. Олаф сидел рядом с водителем на переднем сиденье и держал на коленях Карин. На моих коленях сидела Софи, но это ничего не значило – иначе нам просто невозможно было бы разместиться в салоне машины. Я постоянно терзался мыслью, чувствует ли Софи мою эрекцию. Я понимал, что зашел слишком далеко для стороннего наблюдателя и находился уже на грани помешательства. Приключение затягивалось, обрастало все новыми событиями. Требовалось уходить. Собирать волю в кулак и возвращаться в свой мир.
Там
Около пяти часов утра, закрытое пространство заднего двора. Уже почти светло и по-особенному тихо. Довольно большая группа людей собирается перед ограждением, заходить за которое могут только жители дома. Пришедшие кладут цветы и зажигают свечи. Софи, Карин и пятерым мужчинам достается место лишь в третьем ряду импровизированной траурной церемонии.
– Мы слышали громкий хлопок, – шепчет Софи, – однако не знали, что это тот самый выстрел. Казалось, будто лопнул надутый пакет. Мы не могли знать, что произошло.
– Кто это «мы»?
Карин находит рассказ Софи захватывающим. Она не отказалась бы услышать этот выстрел собственными ушами.
– Мартин, Борис и я. Мы встретились в этом дворе. Если бы не они, фараоны могли застрелить и меня.
Она оглядывается на мужчин, что могут подтвердить ее слова. Но за ее спиной уже нет ни Бориса, ни Мартина.
– Куда они делись? Ушли, даже не попрощавшись?
– С этим Борисом не все чисто. Я чувствовал это с самого начала. Ты видела, какие дорогие на нем туфли? – Олаф презрительно выпячивает губу. Его речи действуют всем на нервы.
– Может быть, ему надо отыскать свою машину.
– Может быть! – ядовито ухмыляется Олаф.
Этот день в Германии ознаменовался переворотом общественного мнения. Если прежде население ненавидело студентов, то сейчас люди впервые начали симпатизировать бунтарям. Группировка подкованных в теории политических провокаторов объявляет Социалистический союз немецких студентов движущей силой студенческого движения, и эта организация становится суперпопулярной.
