— Да тебе какое дело? Ты должен выполнять все по медицинским показаниям, а не по собственным рассуждениям. В этом деле ты машина, робот. А они имеют право настаивать. И подтверждением твоей неправильной акции — твой обморок. — Шеф опять рассмеялся. — Да еще и ночь не спать не для подруги, а для дурости. Никогда тебе, Исаак, не стать Борисом. — Тут шеф и, вовсе, зашелся от смеха. — Несмышленыш еще.
— А причем тут Исаак и Борис?
— Да ладно тебе. Тебе что? Больше всех надо?
Люди имеют право надеяться. Мы не имеем право лишать их ее, надежды. Лечат же чем-то. Пусть не доказано, не проверено, но он же все равно умирает. А ты каждой бочке затычка.
— Да мне жалко его. Мука беспросветная и мы помощники этих мук.
— Он все равно умирает. А эти люди остаются, им жить. Пусть живут с сознанием, что сделали для него все. До последнего дыхания боролись за него.
— И за его счет.
— Да его уже нет. Они просто не понимают этого. А ты всюду лезешь, норовишь свое Я показать, доказать. Мол, ты один думающий гуманист, а они все безжалостное говно. Да и мы. Всюду вы лезете?
— Кто мы?
— Да вот тот, кто Исаак, а не Борис. Умерь свой пыл. Перестаньте вы быть ферментом иного мышления. Надо стараться быть, как все.
— Ну, это мы слыхали, проходили. Про евреев все знаем…
— Да ты не думай, что я против вас, что имею. Я вот тебя люблю. С тобой работаю с удовольствием. Даже дружу. Тебе оставляю ключ от квартиры, когда в отпуск уезжаю. Да у меня знаешь сколько… Сейчас я тебе скажу, сколько у меня друзей среди ваших.
— Да откуда ж вы знаете, кто из ваших наш? Я, например, всех не знаю.
— Вот и опять ты зарываешься. Что ты на меня-то хвост поднимаешь, на шефа своего. А что ж от тебя еще ждать? Вот вы…
— Опять мы! Что вы обобщаете? И уже все ясно. А презумпция невиновности где? — я натужно рассмеялся, не зная, как себя вести и как подобную беседу с начальством тянуть. Надеялся перевести все в полу-шутку, но в то время я еще этого не умел. Молод был.
— Презумпция невиновности, милый мой, это в суде. А на следствии презумпция виновности. Иначе не было бы никакого следствия. А мы с тобой сейчас не судим, а исследуем проблему. — Шеф похохатывал. — Ну, скажи. Почему через всю историю проходит нелюбовь к вам? Вот то-то и оно.
— Это не через всю историю. Это после разногласий на почве появления мессии. У христиан он есть уже, а евреи все ждут. Религиозные дела.
— Здрасьте. А с египтянами, Вавилоном, филистимлянами… ну и так далее.
— У всех так было и со всеми. А еврейская история просто хорошо записана в Библии. У других нет, или не настолько. Да вся история заполнена неприязнью друг к другу.
— Так то страны, а то отношение к народу.
— Страны не было.
— Во все вчиняетесь, что вас уж никак не касается. Ну, вот чего ты влез в это дело. Исполняй, что тебе велят медицинские показание и установки, то есть наша хирургическая доктрина.
— Я и исполняю.
— Исполняешь, да только разговорами наполняешь лишними все пустое пространство. Вот и обморок.
— Причем тут обморок?
— Знак тебе дан. Понял? Твоя нетерпимость, к тому, что душа не принимает, тут сказалась.
— И это из обычных перепевов про последователей Ветхого Завета. И, конечно же, полно друзей евреев.
— Ну, кончай. Так ты меня еще и в антисемитизме заподозришь! Молод еще. Давай работай, пиши — я диктовать буду.
— Диктуйте. Я готов.
— Я надеюсь, что он еще проживет несколько дней и им в помощь. Их душам. Я с ними сейчас сам поговорю.
— Сомневаюсь. Сомневаюсь, что их душам какое-никакое облегчение будет.
— Эх, Исаак ты, Борис Иссакыч, а не Борис. И никакие обмороки и мороки тебя иным не сделают.
В кабинет вошел дежурный хирург.
— Николай Михайлович, умер.
— Кто?
— Ну, он же. Которого сейчас оперировали. Рак с метастазами. Непроходимость.
— Хм. Быстро. А ты говоришь лишние мучения, а их нету. Из наркоза-то не вывели его еще?
— Нет, конечно. В наркозе был, на аппарате еще. Искусственная вентиляция.
— Угу. Разумеется. Естественно. И не мучился, Борис. Родственники знают? Сказали? Понял? И не мучился вовсе.
— Нет. Ждем, что вы скажете. Скажете, как им сказать.
— Борис скажет. Придумает как.
— Я?! А почему я?
— А что ж! Должен идти и говорить им я? Ты же с ними вел душеспасительные разговоры. Ты их отговаривал — вот и скажи. И не бойся — они вполне готовы к этому. Супермен. Расплачивайся за свои обмороки. Да-а! Дела.
Кусок удачи
— Иссакыч, поговорить надо.
— Ну.
— Конфиденсия.
— Никого же нет. Мы одни.
— Вот скажи мне, почему ты пишешь свое имя с двумя С, тогда как надо писать с одним С и двумя А?
— Во-первых, не я так пишу. А во-вторых, потому как народ зовет меня Иссакыч, а не Исаакыч. Чуешь разницу? Не звучит. Приходиться подстраиваться под русский лад и звук.
— А в паспорте?
— А там, видать, напутали где-нибудь в регистрирующих инстанциях. А может, нарочно.
— Как это нарочно?
— Есть у меня приятель, которого родители нарекли Игорем, а где-то в Сибири милиционер принципиально вписал в паспорт Егор. И все тут.
— Ну, а всерьез?
— Вполне, серьезно. Как нынче не только говорят, но и писать в газетах стали: «на полном серьёзе».
— Изыски правления совдепов?
— Вот уж… Чего все валят на совдепов? Корни глубже, дальше, позавчерашние. Еврейские имена, например, еще и при царе коверкали с улыбкой и радостью.
— То есть?
— Ну, скажем, Исроэл — Сруль. Рахель — Рохля. Иа-аков, Яков — Янкель. Ну… еще… Ну вот, Моше — Мошка… Ну и хватит с тебя.
— Но твое же имя не так коверкали.
— Мое имя — особ статья. И я поддерживаю. Да мне и нравится. По отчеству могут называть только в России, русских. Вот я так и мимикрирую, удачно.
— Ты ж не сменил Иссакыча на Иваныча?
