оставив ногу в покое, пожал плечами, подергал бровями и сказал приблизительно: нитзайнкин нар. Я, во- первых, понял, что доктор из наших и тоже говорит со мной по-еврейски. Наверно, чтоб я не понял и не обиделся. С чего это они — сами же нас воспитывали, как, они же и говорили, интернационалистами, а потому и не учили нас языку, на котором сами-то разговаривали в детстве, в своей черте оседлости. А теперь норовят обращаться к нам так. Но быстро понял, что — раз по-еврейски, значит обругал. Чтоб я, вроде б, и не понял. Да и привыкнув к родным, русским ругательствам, не воспринял эти идишские восклицания в качестве матерного отношения ко мне. Что мама! Что этот доктор! Но немецкий я знал — нар, значит дурак. А остальные звуки можно было бы и не понимать. Я не обиделся, но тревога не прошла. Доктор от меня отвернулся и подошел к раковине. Он мыл руки, а я озабочено и озадачено смотрел ему в спину. Какая оказывается могучая, широкая спина у вас, у хирургов в ваших халатах, завязывающихся сзади, оставляя часть спины посередине открытой, отчего, наверное, и рождается этот силовой, так сказать, эффект. Он плескался у раковины, а я с тревогой смотрел на свитер в прогалине халата и ждал приговора. Не поворачиваясь ко мне и уже на чистом русском языке, но с еврейской вопросительной напевностью, проговорил: «Слушай, а у тебя девочка есть?» «Какая девочка! — спросил я, понимая, начитавшись книг, что всю правду о грядущей смертельной болезни надо рассказывать не только, и не столько матери, но и еще какому-нибудь близкому, но более далекому, чем мать, человеку — Какая девочка? Причем тут девочка? Откуда у меня девочка!» «Очень плохо, — продолжал спиной разговаривать со мной доктор. — Заведи себе девочку. Помогает» «Да что девочка! А саркома?» Доктор повернулся, посмотрел на меня с улыбкой, не понятно, что говорящей, и опять перешел на еврейский. Опять на звук это слушалось как: «Нитзайкин поц». Впоследствии я узнал, что трехбуквенное это выражение соответствует и нашему трёхбуквенному русскому аналогу. Девочки-то у меня с тех пор и появились. Я еще никуда не спешил, не доказывал никому, что все ходят быстрее. Скорость, как видите, и отношение к ней тоже вещь относительная. Девочки были, но всё равно оставался постоянный страх перед этой легендарной болезнью.
Борис Исаакович временами смеялся, но с каждой рюмкой получалось у него все громче и громче. Собеседник заводился при этом все больше и больше. Порой казалось, что он говорит, не больно-то обращая внимания на адресат рассказа.
Перед поджаркой они выпили ещё.
— Ну, так дальше. Есть у меня близкий товарищ, которому я при любом, пусть даже, мифическом недуге, звоню со стенаниями, подозрениями, криками о помощи. Болит голова — я страшусь рака мозга. Закашлялся — уверен в раке легких. Вчера не покакал — щупаю живот с уверенностью, что нащупаю опухоль кишки. И вообще, звоню — караул у меня давление… у меня стенокардия… А сколько было шума, когда у меня, действительно, была рожа на ноге. Она ж и впрямь была — не выдумка моя. Но каждый раз, когда я ему звонил, он, всё ж, послушав, хладнокровно посылал меня по адресу на тот самый трехбуквенный аналог поцу. И что интересно, когда я слышал это его «Пошел на…» мне становилось легче. Правда, когда у меня была ущемленная грыжа, он вел себя вполне корректно. Не издевался, не посылал, не ерничал, и даже успокаивал. Но после операции при малейшей жалобе вновь посылал меня по знакомому адресу.
— Все же нашлась болезнь — оперировал? Ваше здоровье. За вашего товарища хирурга.
— Да, да. Охотно. На чём я остановился? Да, с годами я стал всё чаще и чаще бывать заграницей, ездил по командировкам. У меня появились друзья в разных странах, которые тоже знали про мой извечный страх, но почему-то пугались вместе со мной. Они не были столь хладнокровны, как мой российский друг. И всё равно я звонил ему каждый раз при очередной придуманной беде. Но что беда всего лишь придумана, я понимал лишь после того, как отправлялся по адресу, предложенному мне моим товарищем. А порой, находясь где-нибудь и не дозвонившись, не получив напутствие в виде «пошел на…», я бросал свою работу и мчался домой. Так, как-то понос сорвал меня из Токио. Хотя, если б я получше подумал, то понял сколь отчаянен и смел был этот скоропалительный побег в аэропорт в самолет… При поносе-то! Обошлось. Прилетел, и товарищ мой всласть натешился, натолкав мне в душу по самое некуда тех самых, куда посылал он меня во всех случаях моей извращенной паники.
— Приятного аппетита. Понос и Токио — день чудесный. Еще по маленькой и всё! — Доктор совсем расковался и стал полноценным участником беседы, стараясь сломать её монологичность.
Ну конечно. Извините, пожалуйста. Еще не все — вот послушайте дальше. Однажды я был в Америке. И в день отлета, последний раз прогуливаясь по авеню и линиям Нью-Йорка, побрякивая, так сказать, последними долларами в кармане, решил их потратить с толком и, наконец, отомстить и пошутить над моим московским другом. Прикинув, что в Москве сейчас шесть часов утра и ему все равно вот-вот вставать, я решил позвонить прямо, как бы в постель. Сказано, как говорится, сделано. Из ближайшего автомата я набрал Москву. Подошли к телефону не сразу. «Спал ещё», — злорадно подумал я. Как, только была снята трубка и я услышал мужское сонное, пожалуй, даже испуганное бормотание, (как мне показалось, испуганное — ведь я же хотел попугать, посмеяться) тотчас, не давая опомниться на той стороне земли, радостно вогнал в непроснувшееся ухо: «Пошел на хуй!»
— ожидая, что он сразу же ответит, как уже бывало при подобных перевернутых наших шутках: «Что болит?» Даже, когда злились мы, все равно, соблюдали раз и навсегда принятый характер, некоторым образом, семейного юмора. Но в ответ я услышал мат неслыханной виртуозности, высказанной незнакомым и явно постпохмельным голосом. Не туда попал. Дослушав, столь интересную, мало знакомую мне изысканную тираду, я извинился, и сказал загадочно для дальнего собеседника: «…я из Нью-Йорка». И повесил трубку, наверняка, создав некоторое недоумение у случайно разыгранного, очевидно ещё не опохмелившегося индивидуума. Долларов у меня больше не оставалось, перезвонить я не мог и со спокойной совестью здорового, вылечившегося ни от чего человека, поехал в аэропорт.
Доктор долго смеялся, не давая продолжить эту печальную повесть. Но пришлось. Водка придавала решительность и настойчивость каждому, но рассказчик оказался сильнее.
Но все ж выпили…
— Сейчас-то самое главное будет. К чему я всё веду. Лечу я в очередной раз в Америку. Перед отлетом я не выспался, устал, а в полете спать так и не приучился. Стало меня подташнивать, чувствую, подступает рвота. Я бросился к туалету, но не добежал и выхвалился последней едой своей почти у самой цели. Подбежала стюардесса, стала меня обихаживать, испуганно успокаивать, попросила прилечь на свободное разложенное горизонтально, кресло. Я объяснил, что это от усталости, все в порядке, у меня ничего не болит, я здоров. И хотел пойти на свое место. Но она меня придержала, быстро накинула одеяло, строго сказав, что я болен… Вновь я попытался развеять её тревоги. Однако, тщетно: «Вы больны. Мы несем за вас ответственность. Вы застрахованы нашей компанией…» Я же здоров, а она не пускает.
Наконец, самолет прибывает, уже пристегнули ремни. Я собрался, было перебраться на свое место — закрепить ремень и на себе. Не тут было. Не пустила, а по рации я услышал: «Леди и джентльмены, у нас на борту находится больной и пока мы его не транспортируем из самолета, мы просим всех воздержаться от хождения, не покидать свои места». В начале не сообразил даже, что это обо мне речь, а потому и не пытался покинуть свое место, скажем, спрятаться, например, в туалет.
Такое впечатление, что у Бориса Исааковича начали плохо веки держаться, да и вся голова тоже. Во всяком случае, время от времени он вскидывал её. А это верный признак…
Может, к мороженому, к кофе, немножко коньячку? — доктор отрицательно помотал головой.
— Ну, нет, так нет. Обойдемся кофе… Чтоб не заснуть. Сейчас же самое интересное. Так что вернемся в самолет. Вот, значит, открылась специальная дверь для транспортировки больных, въехало кресло на колесиках в сопровождении бравых, как у них говорят, парамедиков, в комбинезонах с тысячью карманов, из которых торчат миллионы инструментов, устрашающего медицинского вида и прямо ко мне. Я испугался — неужто у меня вид ракового больного. Другие болезни мне в голову не приходят, даже в случае явного повышения давления. Я опять попытался сказать, что я, все ж, здоров и могу сам пойти и спуститься. Как же! Дадут они! Опять эта чертова какая-то страховка, и они за меня отвечают. По специальному трапу меня свезли вниз прямо к ожидающему скоропомощному экипажу. Кресло стали вдвигать в машину. По ходу вдвигания оно превращалось в лежанку. Поехали. Уже в машине мне стали ставить капельницу, снимать электрокардиограмму — и все мои попытки изобразить из себя здорового успеха не имели. Сюда бы моего российского друга. Здесь все наоборот. Америка! Я им, по существу, говорю «идите на…», а они ищут болезнь. Все наоборот. Америка! Другая планета! Как в тюрьме. Совсем не волен.
