пользоваться Пушкинским наследием, не так уж нагло искажая его. Идея сохраняется.
Недолгое дело вытереть внутри холодильник, загрузить его вновь. Закрыл и удовлетворённо посмотрел на дело своего таланта. Так можно было посмотреть на удачную пластическую операцию.
Можно и ехать. Даже ещё и поесть. И тут он вспомнил про кашу. Внутри кастрюли вместо привычной беломолочной желтизны он увидел коричневую массу с чернеющими кусочками кураги и изюма. Фен-то он сохранил, а вот за кастрюлю шума не избежать. Он позвонил в больницу. Подтвердили: «Не горит, не кровотечение, но всё же…»
С кастрюлей пришлось повозиться с большим напряжением сил. Ведь пока всё это ототрёшь. И ложкой скрёб, и какой-то проволочной мочалкой тёр, и растворами поливал и с ними вместе кипятил… Ну не новая кастрюля, но от хозяйского Лениного глаза не укроется.
Ещё же и есть хотелось. Уже по настоящему, а не для отвлечения от дела. Ладно, это уж после, а сейчас в больницу. Лень нашла себе оправдание.
Чем хороша хирургия? Когда что-то надо сделать и где-то там, в глубине, на само деле неохота — всегда спасает какое-нибудь срочное дело, какой-нибудь больной, сложный случай. Конечно же сесть за стол и без понукания, без палки, взяться, так сказать, за перо и бумагу, сложней, чем опрометью бежать и делать то, что умеешь, чему выучился давно и почти автоматически делаешь ежедневно. В хирургии всё ясно. И не надо думать с чего начать. Лечить и всё.
Зачем?! Так надо. И всё
— Я тебя прошу. Повремени. Ну, еще пару деньков. Пусть давление чуть снизиться.
— Ты же должен понимать! Я ж не гулять еду. У меня командировка. Остается Андрей. Он обещал каждый день у тебя бывать. Я всего наготовил. Полный холодильник.
— О чем ты говоришь. Холодильник! Эта командировка вполне может обождать. Андрей! У него же кроме работы еще и семья.
— Андрей твой старший сын. Он тебя любит и заботится… и будет заботиться не меньше меня.
— Но мы живем с тобой. Он не привык. Да он и у Ксаны, как за каменной стеной. Сам ничего не может, не умеет. Если бы мама была жива…
— Папа, это ж демагогия. Я еду всего лишь на неделю. Ты что ж хочешь, чтоб и я приобрел семью и тоже ничего б не умел, не мог бы сделать. — Молодой человек по имени Илья засмеялся и приобнял отца, который вел беседу, удобно устроившись в глубоком кресле. Наверное, в таком болел и умирал граф Безухо в.
— Да хочу, чтоб и ты приобрел. Тогда я спокойно мог бы умереть. Если бы командировка была связана с будущей семьей, мне было б легче тебя отпустить.
— Конечно! Скажи тебе, что это не командировка, а фривольное путешествие, ты бы мне такого перца задал. Знаю тебя. — Илья опять рассмеялся, и на этот раз менее уверенно. Да пожалуй, и менее искренне. — Эх, папочка! Уж лучше бы ты на эту тему не начинал.
— Глупости. Я давно жду, когда, наконец, ты остепенишься. Приведешь в дом хозяйку, а не черт знает что видеть рядом с тобой мне конечно тяжело. Найти хорошую девушку, жену — для этого и в командировку можно. Это дело, а не то, что твоя пустая, якобы рабочая болтовня. Как говорит дядя Боря: личное выше общественного. Да и общественное твое…
— Для тебя общественное это только гайки закручивать, гвозди делать, да еще, может, людей лечить… Давай закончим дискуссию на эту тему. Каждый останется при своих мыслях, словах и делах.
— И своих обидах. Ладно. Поступай, как знаешь.
— Остается с тобой твой старший сын… Зачем же откладывать… Ну надо мне. Ну не поеду я. Так через неделю другую опять та же проблема возникнет.
— Да ладно. Как знаешь. Я просто хотел, чтоб давление снизилось. А тогда б поехал.
— Можно подумать, что у тебя давление первый раз. Да и с дядей Борей я договорился. В случае чего он терапевта своего привезет.
— Ну ладно. Ступай по своим делам. Когда Андрюша придет?
Борис Исаакович стоял в коридоре у дверей маленькой, отдельной палаты, где лежал муж покойной сестры его Эдуард Захарович и смотрел вдоль коридора на идущего к нему Андрея, старшего сына Эдика.
— Что скажешь, дядя Боря? Что сегодня?
— А что может быть нового? Всё ужасно. Андрюшенька. Отец уходит. Последние завязки в семье. Ему ничем не поможешь.
Борис Исаакович говорил печальным шёпотом. Андрей, видно, привыкнув к шуму на своем заводе, говорил слишком громко для больницы.
— Я в отчаянии. И Илюшка будет только через два дня. Ему ж никак не дашь знать. И сколько ж папа еще будет…
— Тише. Он же слышит.
— Как он в сознании?! Дядя Борь, ты говорил, что он не двигается, не говорит…
— Все верно, мальчик мой. Ты посмотри на его глаза. Он ими спрашивает нас, Он силится что-то сказать и не может. Лишь какие-то неадекватные движения одной рукой. Наверно, и больно ему. При инсультах очень быстро пролежни появляются.
— Ну, а перспективы?
— Я ж говорю. Ничего хорошего. Восстановления не будет. Слишком большие разрушения в мозгу.
— И что же? Он будет понимать, но при этом даже сказать, что ему больно не сможет? Попросить анальгин не сможет?
— Анальгин! Ты никак не врубишься, дорогой. Никогда, к несчастью, он не произнесет ни слова.
— А писать?
— Всё Андрей! Все! Это, практически, уже не папа твой.
— Не папа, так и не человек. Не понимаю. Страдания будут, а человека не будет?!
— Вот именно. И, к сожалению, без всяких перспектив.
Недалеко от них сидел на диванчике дежурящий у постели родственник такого же больного и, видимо, сделавший перерыв в своих также бесплодных ухаживаниях:
— Вот она, ваша гуманная медицина. Не можете ничего вылечить. Сами говорите, что страдает, а вы не можете помочь. Даже узнать болит или не болит. Так зачем же вы его лечите? Зачем эти капельницы?! Делаете вид только. Только жалуетесь, что вам не платят.
Борис Исаакович лишь метнул глазом в сторону диванчика. Не вступать же в дискуссию. Очень модная проблема. Но он не собирался включаться. Метать бисер…. Но чуть передвинулся, встал по другую сторону двери, чуть подальше от дивана. Андрей тоже растерянно глядел то на дядьку своего, то его неожиданного оппонента.
— Мы должны заведомо давать обезболивание. Просто обязаны лечить. У нас рефлекс должен быть на лечение. Даже если мы понимаем, что радикально помочь не можем.
Незнакомый посетитель, видно, также безнадежного больного не унимался. И продолжил дискуссию чуть громче, поскольку оппонент его стоял теперь чуть дальше.
— У вас рефлексы, а люди страдают без всякой надежды. Милосердие! Гуманизм засратый!
— Тише, товарищ. Здесь же больные.
— Жалеете! Вы лучше помогите… или… распишитесь в своем неумении. Здесь больные!!! Пожалел, видишь ли. Креста на вас нет.
Борис Исаакович поддался, не выдержал и вступи л-таки:
— Это-то верно. Креста нет на нас. Но вот лечить мы будем до последнего дыхания больного. Даже если впереди лишь мрак один… И даже, если и нет на нас креста.
Дискуссия была никчемна, да и абсурдна. Не надо было ввязываться. Но когда тот упомянул об
