Харьков — это что будет? Или Львов, что когда-то, не так уж и давно, был австрийским Лембергом, а?
Еврейская манера задавать кучу вопросов и не больно жаждать услышать на них ответы. И задаются часто они лишь тогда, когда внутри ответ им давно известен. Чего ж обсуждать.
Так подумал Иссакыч, стоя под ливнем вопросительных слов, фраз, междометий то ли еврейско- израильской Фейги, то ли русско-еврейской Фани.
Поскольку ответа не требовалось, Борис… или Борис Исаакович… или Иссакыч — он теперь и сам не знал, кому как представляться, на что откликаться. И вообще, он приехал в страну евреев, где, так сказать, его историческая родина, а здесь последний знак его еврейства с него снимают. Здесь он русский Борис. Здесь он не Иссакыч, славный еврей. Надо ехать домой, чтоб опять стать евреем. А надо стать евреем?
Смешно. Так рассуждал про себя и посмеивался Исаакович — гость израильский, над Борисом русским гостем. А соскучившаяся по собеседникам новоиспеченная израильтянка, или, как здесь это именуется — олим хадашим, Фаня или Фейга с неизвестным, оставленным на географической родине, отчеством, продолжала разговаривать с бывшим соотечественником, сохранившим отчество, но, по ее представлениям, еще не выбравшим себе отечество.
— Вы поедете себе домой, пойдете на работу, у вас там семья, дети, будете приходить всюду, как к себе. Есть с кем поговорить, а может, и приказать, наказать, выслушать приказ чей-то, с кем-то не согласиться, что-то сделать… А мои дети, ради которых я и уехала сюда, либо ищут работу, либо работают целый день, а я одна и нет соседей даже, с кем могу поговорить. А те, кто есть говорят, кто на иврите, а то и, худо-бед-но, на английском. А можно ли поговорить по душам, когда на этом языке я могу спросить только сколько стоит и как пройти?.. Да еще здравствуйте да до свидания.
— Так вам здесь плохо?
— Мне плохо! Мне хорошо. Но только кому я здесь нужна? Никто не обращает на меня внимания, никто не говорит, чтоб я убиралась к себе в Израиль. Никто не говорит мне, что я какая-то морда. Никто меня ни с кем не обобщает, мол, «все вы такие или сякие» — я никому не нужна.
— Так зачем же вы уехали?
— Вот затем, чтоб мне не говорили «морда», что я «все мы» Мне говорили «убирайся» и я убралась. Но меня искали, меня выискивали в толпе, выдергивали из толпы, как морковку из грядки… А здесь, кому нужна морковка, когда тут и ананасы есть, и бананы, авокадо, и также морковка и… я знаю чего тут нету. Меня тут нету. Я им не нужна. Я такая же, как и они. Меня не посылают, а спрашивают, чем помочь. А, что мне помогать, когда я хочу работать, а кому нужен какой-нибудь бухгалтер с фабрички из Умани? Ну?
— Так возвращайтесь.
— Он говорит — возвращайтесь! Чтоб меня опять грозили вырезать? И меня и мое семя?..
— Так ваше семя, или, вернее, семя вашего отца, мужа здесь. Его уже там не вырежут. И потом это только слова, крики дурных.
— Он говорит — слова! Это ж у них, в их Новом Завете сказано: «В начале было слово».
— У них же и сказано, что «слово было у Бога», а ведь эти крики в устах у детей сатаны.
— Так всегда, когда начинается борьба с сатаной, у кого головы летят? Я вас спрашиваю? Страдает кто? Ну! Вот именно. Так я уже сыта.
— Так что же делать?
— Ну, например, там я могла сказать детям: пойдите дети в театр. А здесь? Я им могу дать деньги на театр? Или даже на книгу?
— Они взрослые, ваши дети?
— Вы, что не видите? Я уже немолода — откуда у меня малые дети будут? Но дети есть дети — они всегда будут для меня малые.
— Если они взрослые, так они сами возьмут свои деньги и сами купят себе книги.
— Кому нужны здесь книги, которые мы читали? И вообще, книги! Я им нужна? Я им не нужна! Книги!
— Так это не место, наверное, а время, возраст…
— Конечно. Старость — это не подарок. И зачем вы мне про это говорите? Я сама не знаю что-ли, сколько мне лет? Ну, хорошо. Спасибо за беседу. Поговорила со своим человеком оттуда. Приедете совсем — договорим. Вы же приедете. Куда вы денетесь?!
Женщина махнула рукой и пошла. Ни тебе до свидания, ни тебе… Пройдя два шага, она остановилась и снова открыла рот:
— Да, а что вы меня хотели спросить, когда остановили?
— Я? Я вас не останавливал. Это вы ко мне обратились на иврите, который я не понимаю.
— A-а. Да-да. Вспомнила. Ну, а что вы тогда развели испугано руками? Вы боялись, что я у вас денег попрошу?
— Господь с вами. Мне такое и в голову не приходило. Я пытался показать, что я не понимаю.
— Ну, счастливо. Приезжайте. Глупость вы сделаете и в том и в другом случае.
«Приезжайте», — он усмехнулся и медленно побрел знакомиться с великим городом. — Глупость я сделаю и в том и другом случае. Если здесь я не Иссакыч, то кто я?
Отцы и сын
Воскресенье. Утром общий завтрак. Вся семья, все четыре составных части ее, два первоисточника и два наших производное, собрались за столом. Это как бы символ, обозначающий семейное содружество. Я не тороплюсь в больницу, даже, если хочу взглянуть на свою вчерашнюю работу — это можно и попозже. Гаврик не бежит в школу, или там, на какую-нибудь олимпиаду, курсы или гульбу, что всё же днём в выходной неминуемо. Дочка ещё маленькая и в бурной жизни семьи ещё не участвует. Лена не торопится на работу; да и не на рынок, ни в магазин — это на ходу делается, идучи домой или в обеденные перерывы.
И в выходной в магазин лучше не ходить — отовсюду приезжают, не пробьешься к прилавку. С другой стороны, после работы, во второй половине дня магазины уже пусты. Говорят, что временно. Нам всегда говорили, что плохое — это временно. И так уже семьдесят лет говорят. И впрямь, перерывы бывают — иначе давно бы все повымерли. Сегодня мы короли: сегодня есть и чай, и яйца, и хлеб и масло. Семья в сборе — простор многословным дискуссиям о жизни, обсуждений еды, погоды, планов… Много пустоты, но всегда весьма животрепещущей, всегда злободневно. На злобу дня. Странное выражение. Почему, если сегодня это важно, так, стало быть, злоба? Можно и на сию тему посудачить. А посудачить? Это что? Причем тут судак? Или судки?
Я не люблю трапезовать на кухне. Я всегда говорил, когда в меня норовили что-либо наскоро впихнуть, не отрываясь от плиты: «Опять хочешь с челядью меня кормить». Смешно нам было.
Правящая идея научить кухарку управлять государством, косвенно оборотилась в советскую традицию принимать гостей в кухарочьем месте. В результате, в каком-то смысле, кухня облагородилась. Рауты, суаре, парти — посиделки близ плиты, паров вечно кипящего чайника, скворчащих сковородок, позволяют хозяевам не отвлекаться, приготавливая чай, кофе, закуску, от политических споров, дискуссий, национальных проблем, обсуждения властных персон, или разговоров о литературе, искусстве, что, конечно, реже, чем осуждение изысков нынешнего режима. Кухня стала героем книг, экранов, сцены. Кухни становились все меньше и меньше (и по размерам и по наполнению), а разговоры кухонные (не по смыслу, но по месту) были все более энергичными и долгими. Как бы плиты ни чадили, кастрюли, чайники ни парили, сковородки ни шипели и брызгались, мы не могли отказать себе в этих посиделках при закусках на скорую руку, при близстоящих бутылках, рюмках и стаканах, вина, водки, чая, кофе, ибо события в общем доме тоже чадили, парили, скворчали, шипели и брызгались. Эти кухонные сквозьнощные поддаточные дискуссии были и защитой, и выстраиванием алиби, и покаянием и воспитанием…
Общество все больше перемещалось на кухню, будто готовясь к управлению того, что было здесь государством. Здесь, у плит и кастрюль вырастала новая поросль ораторов и политиков, которые все же были на порядок выше выдвиженцев от сохи и станка. Хотя нынешние кухонные политики и грамотнее и образованнее, и вышли они на арену дозволено и открыто, тенденции к смещению общества в гостиные
