Над демонстрантами понесся тревожный гул: омон, омон, омоновцы. Голова колонны свернула в улочку, где не было препятствия, а оттуда на площадь… площадку, где пересекались несколько улочек и переулков в стороне от основных магистралей. Люди стали растекаться по пустому пространству, окружая передних, создавая из головы, как бы центр сообщества. Люди не толкались, не давили друг друга, а даже извинялись, задев соседа, что было не только не характерно для привычной нашей толпы, но и в меру бессмысленно по ситуации. Выражение лиц было чем-то средним между посетителями консерваторий и стадионов.
Ребята наши остановились чуть в стороне от основной толпы. Все ж они были, как бы пришлые, как бы гости не приглашенные.
Кто-то из центра собравшихся провозгласил, по-видимому, в мегафон: — Господа!
И будто то была команда — из разных переулков въехало несколько автобусов желтого цвета с занавесками на окнах. Автобусы остановились и выстроились вокруг собравшихся. Двери их одновременно раскрылись и из машинного чрева высыпались мальчики, чуть постарше наших друзей, но в форме и с расчехленными палками. Фигурами они были покрепче — за счет ли возраста, образа ли жизни, да и лица их были, хоть и такими же веселыми, но, пожалуй, более озорными. С каким-то странным гулом кинулись они на людей небольшими колонками от своих автобусов по разным направлениям. Одни из них кинулись в гущу людского скопления, а иные из этих юношей, размахивая палками, набросились на стоящих по краям толпы и на окружающих зевак, среди которых тусовалась и наша троица.
Несколько парней с абсолютно счастливыми лицами приближались к впереди стоящей Шуре с воинственными кличами. Кроме фонового гомона явно раздавалось: «Жиды пархатые!» «Ублюдки сионистские!» Прокладывая себе дорогу в незаданном направлении, а просто так, вперед, они не глядя, наносили такие же безадресные удары.
Шура гордо и воинственно закричала: «Какое право» — но удар палкой по лицу прервал неуместную интерпелляцию, и она пригнулась обхватив голову руками. Кто-то крикнул: «Это ж митинг!» В ответ со счастливым смехом: «Жидам не санкционируем!» Палки резиновые продолжали витать над и среди голов. Веселый смех, равно как и лица, с шалой бесшабашности постепенно менялись в сторону, незамутненной никаким камуфляжем, озверелости и ярости. И они уже более обстоятельно обрушивали свои дисциплинарные аргументы на близкостоящих. Гаврик с Кириллом пытались прикрыть Шуру.
Кто теперь знает, чем по ним били: может, палками, может, кулаками, сапогами, может, и еще чем. Да и важно ли это? Кто знает, с первого ли удара упал Гаврик Шуре под ноги, да и важно ли это — сколько ударов сходу получил мальчик…
— Габи! — закричала девочка, но, по-видимому, нерусское звучание восклицания, лишь прибавило сил, наводящим порядок и охраняющим право. Следом свалили Кирилла. Шура вдвинулась в стену. Кто-то, пробегая, наступил Кириллу на руку и он закричал. Гаврик попытался подняться, в неразберихе уцепившись за край военной куртки. Вскрик «Габи» и цеплянье за куртку случились почти одновременно. В результате, Гаврик ударом кулака вновь был сброшен на землю и под крик «ублюдки», «сионисты жидовские», задержавшиеся рядом защитники потерпевшего, куртку которого так грубо схватили, обрушили град ударов на правонарушителя. Били ногами и дубинками. Удары пришлись по ногам, рукам, голове, спине… Лица нападавших постепенно утрачивали мальчишескую веселость и на глазах становились ожесточеннее. Усиливалось озверение. Удары пришлись на то, что оказалось на поверхности и открытым. Гаврик опрокинулся на землю лицом вниз, закрыв его еще и руками, но чей-то меткий башмак, все-таки, угодил в глаз. Сапогом по затылку. Еще удар по темени…
Кирилл откатился к стене под защиту своей Брун-гильды, которая, прикрыв зачем-то руками собственные щеки, с недоумевающим ужасом смотрела, как бьют Гаврика. Тот совсем зарылся головой в землю… Нет… В землю бы, так он действительно мог бы зарыться — под ним был асфальт. Гаврик обхватил голову, прикрыл, как мог лицо руками, почти воткнув его в асфальт, и застыл. Сделав еще парочку легких, завершающих ударов, воины покинули его и бросились к основной толпе.
Шура наклонилась над лежащим мальчиком.
— Габи. Гав. Ты как? — Гаврик молчал. — Габи! — истошно закричала она. Он поднял голову.
— Ты чего орешь так?
— Господи! Живой! Пошли быстрей отсюда.
Из носа текла кровь, на лбу наливалась и багровела шишка, губа раздута и из небольшой ранки сочилась кровь. Шура стала помогать ему подняться.
— Ты что? Я сам.
Шура схватила ребят за руки и потащила их за угол. Кирилл закричал — она схватила за отдавленную руку. Они пробежали чуть в сторону по переулку и сели на какой-то большой камень у забора, огораживающего стройку.
Шура пыталась начать обследование увечий своих пострадавших спутников. Оба отмахнулись. Супермены.
— Ну вот, теперь я дипломированный еврей — чуть сумел искривить распухшую губу Гаврик.
— Ты чего? При чем тут?
— А ты слыхала, что они орали?
— Ну и что? Они ж на всех кричали так. Это просто боевой клич. Как у племени команчей. — уже несколько успокоенный сказал Кирилл, пытаясь двигать распухшими пальцами.
— Они ж другого не знают, — добавила Шура.
— Вот именно. Им достаточно этого знания. На том и строят свой мир и свою войну.
— Чего ты, в самом деле. Я на это и внимание не обратила.
— А чего тебе обращать внимания? Ты славянка чистых кровей.
— А ты? Да у тебя морда рязанская, не только, что славянская.
— Ладно. Чего это вы? Теоретики хреновы. — Кирилл окончательно освоился со своей рукой. Пальцы двигались. Ссадины его не волновали.
Мимо проехало несколько машин скорой помощи.
— Омоновцы, наверное, заранее вызвали. Спланировали.
— И медицина в сговоре с ними.
— Причем тут медицина. Им все равно кого и почему лечить. — Гаврик заступился за отца. Наконец- то у него на глазах появились слезы. — И жидам пархатым, как папа, все равно, кого лечить.
— Да перестань ты об этом…
Дома еще никого не было. Я остановился у стола сына и поглядел в открытую книгу. Первая глава «Онегина». Хотел наизусть выучить, а все еще на первой главе. Суждены нам благие порывы. Я присел, да и сам зачитался. В смысл не вникал. Так сказать, текст знал. Наслаждался музыкой стиха. И незаметно для себя начал читать вслух. Петь. Ну, разумеется, не оперу. Читал, словно пел. И не слышал, как пришел Гаврик, как открылась дверь, как сын встал за моей спиной и, по-видимому, с иронической улыбкой смотрел на декламирующего отца.
— Мой папа самых честных правил, а сын давно уже пришел.
Я не оборачиваясь, но, прекратив свои интеллигентские забавы, отреагировал.
— И нескладушка. Куда б лучше, если б ты сходу продолжил мое чтение, не заглядывая в книгу.
— Зануда ты, папаня. Все об одном. Как хороший футболист — всегда готов послать мяч в дальний от вратаря угол.
— Да просто хочется, чтоб ты был, действительно, интеллигентным человеком.
— Пошло, поехало! Теперь тебя не остановишь. Давай о другом.
Я обернулся и… Вокруг глаза у сына пламенел здоровенный фингал, под носом, размазанная и уже подсохшая, кровь, распухшая губа, рубашка и куртка в грязи и крови.
Что случилось? Сознание терял?
— Уважаю профессионала. Сразу за сознание схватился.
Я охватил взглядом всего сына — фигуру, стать сиюминутную, лицо, глаза, понял, что катастрофы нет и, успокоившись, заговорил опять в своей назидательной, отеческой манере, за что и получал в таких случаях «зануду» от своего чада.
— У нас при каких-то разборках, как нынче называют иные драки, почему-то вначале бегут схватить
