отсутствии креста, наш Иссакыч дрогнул. Хотя, скорее всего оппонент его маловероятно, чтобы намекал на докторское еврейство. Но, так сказать, страха ради иудейского, влез дядя Боря в этот бессмысленный разговор.
— Да ладно уж. Пытошники. Палачи.
— Вот как раз, мы и против этого. Мы врачи. Мы лишь лечим.
— Пытаете. А раз не можете — должны прекратить.
— Что ж вы предлагаете, черт возьми!?
— Милосердие, гуманизм засратый! Вот я и говорю, не можете убрать боли, так прекратите жизнь мученика. Вы и есть мучители.
Иссакычу бы прекратить, заткнуться, а он уже тоже завелся. Ну и дурак.
— Вы что, сумасшедший? Как это прекратить? Мы врачи и, чтоб вы не говорили, мы настроены на лечение. А смерть это от Бога, от природы. Для смерти есть палачи. И нечего к нам с этим обращаться. Решили убить вашего страдающего, вот и действуйте и отвечайте за это, а нас не трогайте. Убивать ваше дело, а наше лечить!
Андрей испугано потянул Бориса Исааковича за рукав.
— Дядя Борь, пойдем, пойдем в палату… или к тебе в кабинет, в твое отделение.
Борис Исаакович выдернул свой рукав, и было снова открыл рот, но вдруг остановился, как бы потух, вынул из кармана сигарету:
— Ладно. Пойдем, покурим. — И, повернувшись к дивану, бросил — Извините. — И пошел. Андрей засеменил следом.
— Разошелся. — Забормотал вдогонку незнакомец.
— Правда глаза колет. Все они так… — запнулся и продолжил уже не так агрессивно. — Врачи!.. — это он сказал совсем тихо.
Противная сторона, так сказать, вышла на лестничную площадку. Закурили оба.
— А ты чего, дядька, разбушевался. Что он тебе сказал такого?
— Да всё сказал. И палачи мы врачи, и креста на нас нет… На ком, спрашивается… На медиках, на евреях?
— Ну, при чем тут евреи! Это же абстрактное присловье.
— Ну, может быть. Издержки прожитой жизни. Борис Исаакович усмехнулся, затянулся дымом, да и вновь вдохновился. — Но к врачам, по крайней мере, можно иначе относиться.
— Да что он особенного сказал? Расхожая мысль…
— Мысли-то, пожалуй, и правда нет. Расхожие слова. Пойдем, зайдем к папе.
Они пригасили сигареты, кинули их в урну и пошли обратно в палату.
Эдуард Захарович лежал на спине с широко открытыми глазами, которые он переводил с одного на другого.
— Папа. Папа! Тебе больно?
Папа лишь глазами поводил. И не поймёшь — смотрит то на одного, то на другого что ли? Борис Исаакович, как врач, видел лишь плавающий взор. Сыну казалось, что отец моляще переводит глаза с него на дядьку и молит о помощи. Сыну естественно казалось, что страдающего отца сейчас томят глобальные страхи и надежды.
Да нет.
Борис Исаакович поправил одеяло, подоткнул подушку, приподняв голову повыше. Он не увидел никакой ответной реакции. Андрею же показалось, что глаза благодарно посветлели, о чем он и прошептал дядьке.
— Андрюшенька, глаза никакой погоды не делают. Это только кажется да писателями пишется. Глаза не делают погоды в выражении лица. Мимику, желания, страдания определяет рот… Господи, нашел время анатомию вспоминать. Извини. Ладно, дорогой, посиди с отцом, а я пойду к себе, пофункционирую в качестве заведующего хирургическим отделением, — хмыкнул Иссакыч и потащился к себе.
Ну чего, спрашивается, полез он со своим глупыми рассуждениями о том, что выражают глаза, да и выражают ли они что-нибудь. С какой стати он вскинулся на этого мужика в защиту медицины. Зачем об аксиомах рассуждать — их не доказывают. Врач должен лечить… и только лечить. А если общество решит, что можно насильственно-добровольно прекращать страдания… ну и исполать этому обществу. Это не проблема медицины. Ищите исполнителей, а у медицины должны быть другие рефлексы. И не дай Бог, когда они исчезают и начинаются рассуждения о целесообразности. Жизнь, смерть и размышления о целесообразности несовместны.
Борис Исаакович еще несколько дней тратил свое серое вещество на обсуждение с самим собой этой проблемы. Глупо. Это не подлежит обсуждению.
Смертность стопроцентна. А при несчастии, постигшем Эдуарда, вполне реальна своей близкой неизбежностью.
Оно и свершилось.
В кабинете у Бориса Исааковича сидят оба сына и обсуждают проблему похорон. Дядя Боря и Андрей суровы и деловиты. Илья плачет и на все согласен. Он просит лишь, чтоб гроб был получше, чтоб цветов заказать побольше, и поминки, чтоб были у него дома, где жил отец.
Они считались, да и сами себя считали, евреями. При этом язык они не знали. Верили ли они в Бога или нет, значения не имеет — ритуалы иудейства они не соблюдали. А религия — это ритуал. А евреи — это, прежде всего религия. В противном случае, они ничем не отличаются от окружающего общества. Культура, язык определяют нацию. Религия, Церковь, организация — большая часть культуры. Кто он Борис Исаакович? Еврей! Ему этого не дают забыть.
Поминки! Какие могут быть поминки у евреев? Сидеть семь дней дома, горевать, молиться и принимать сочувствующих родных и близких — так диктует своим еврейство.
Поминки!
Но, как говорил поэт Светлов в самые напряженные дни государственного жидоморства пятьдесят третьего года: мы уже пьём, мы уже деремся, что же вы от нас ещё хотите!?
Поминки! Они состоялись у Ильи на квартире. Теперь у единовластного хозяина этого дома.
С одной стороны поминки хороши: они снимают, ослабляют стресс… пресс… тиски сжимавшие души близких. Можно распуститься, можно вспомнить не только последние тяжкие дни умирания, но и прошлые радости, веселые, счастливые дни. Высыхают слезы, появляются улыбки…
С другой стороны, отпускаются тормоза, начинаются поиски внутри себя своей вины, которая требует защиты от самого себя. Внутри себя выстраиваются мифы, которые из своей защитной функции зачастую перерастают в наступательную стадию горя.
Закончились поминки. Дядя Боря и оба сына сидели в комнате у Ильи. Жены Андрея и Иссакыча гремели посудой в другой комнате, убирая её, и на кухне перемывая её.
Мужчины молча курили. Наконец, их тягостное, пожалуй, даже какое-то предгрозовое безмолвие прервалось старейшим в их семье.
— Что ж, Илюшенька, придется тебе привыкать жить одному. А еще бы лучше… Давно пора хозяйкой обзавестись. Впрочем, в это я не лезу. Смотри сам. Наверное, будет тебе тяжело самому управляться.
— Да нет, наверное, дядя Борь, — нарушил свое молчание и Андрей — какое-то физическое облегчение будет. Илье теперь думать и заботиться придется только о себе. Физически это легче.
— Вот именно, что физически. Вы тут оставались и думали лишь о физическом облегчении своем вместо того, чтобы лечить в полную силу. Ну, как вы дали папе так легко умереть. Ведь, наверняка, можно было что-то сделать еще. По существу, вы не лечили, с вашей точки зрения безнадежного, папу. Моего папу. Не лечили… Как собаку усыпили. Чтоб не мучился… Чтоб вы не мучились.
Илья заливался пьяными слезами. Не спорить, не возражать надо бы. Проспится и забудутся горькие, несправедливые слова. А заспорь — так и останутся в голове. Застрянут, потребуют уже защиты их — приобретут самостоятельное значение. Помолчать бы.
Борис Исаакович нахмурился, и смолчал. Лишь еще больше запыхтел своей сигареткой. Андрей был пьян не меньше брата своего младшего.
