Я открыл глаза…. А может, я их открыл раньше, но вот только осознал, что они открыты, что я вижу. И не то, чтобы у меня мелькнуло стандартное — где я. Нет. Совершенно ясно. Я в реанимации. И не надо мне было вспоминать, что случилось. Чётко и ясно я понимал, что меня оперировали по поводу дел сердечных. И никаких-то там любовных перипетий, а вполне материальных болей. Да и болей особенных не было, но когда доктора возьмутся исследовать, особенно, человека немолодого, обязательно найдут нечто, подстегнувшее их профессиональную шустрость. Собственно, я почти что напросился. Были странные, необычные ощущения. И даже не в сердце, а где-то в районе его, и я как законопослушный пациент, и врач, что много раз осуждал людей за несвоевременное обращение к нам, пришёл к коллегам терапевтам. Они тотчас сбросили меня кардиологам. Те же, как начали крутить меня различными исследованиями, что какое-то радикальное лечение неминуемо должно было на меня свалиться.
Короче, бляшки коронарных сосудов достигли размеров, якобы угрожающих инфарктом, а то и внезапной смертью. А после той операции я чувствовал себя полностью здоровым. А сейчас можно было сделать более безопасную процедуру-операцию. Не так, как мне делали в прошлый раз. Что быльём поросло и забыто. Не разрезать, не распахивать грудь, словно книжку, а через сосуды конечностей завести в больные артерии спиральки, расширившие бы место сужения — и порядок. Но каждая такая спиралька, стентом называемая, стоит две с половиной тысячи долларов.
При том, что саму операцию мне, как коллеге, может и сделают за счёт страховки. А мне четыре артерии ремонтировать надо. Четыре стента. Десять тысяч. Это при моей зарплате между сотней и двумя. Ну и вновь распахнули клеть грудную.
Я ещё не разглядел всю реанимационную декорацию, но совершенно осознано разглядел рядом со мной девочку в белом халате, которая, подняв руки, что-то делала с капельницей, нависшей над моей головой. Я оглядел девочку и увидел, достаточно демонстративно выпиравший из под халата, живот.
— Не подымайте рук. При беременности нельзя. — Проявил я свой профессионализм.
— Ишь ты! Лежите спокойно. Сама знаю.
Подошёл доктор. И совершенно, почти не смотря на меня, стал тоже заниматься капельницей, дренажами, торчащими из моего тела. Они поворачивали меня, что-то как-то манипулировали с этим самым моим телом, будто я полено, объект, а не субъект, личность. Вспомнил и себя в реанимации в своём рабочем качестве: эти больные для нас были почти бесправные. Мы всё делали, их не спрашивая. Вспомнил извиняюще коллег, а заодно и себя. Смирился. Смирился и стал оглядываться. Это не наша реанимация. В каждом углу зала висели экраны, мониторы. Когда я начинал свою деятельность врача, не было ни реанимации, ни половины слов, которые кочуют и скачут сейчас у медиков из уст да в уши. Собственно, и в обычной жизни нынче полно слов и выражений, смысл которых начинаешь выяснять лишь по ходу разговоров. А просить объяснить стесняешься — как бы не приняли за невежду. Хотя наше поколение, в результате изменений последних лет, законно скатывается в клан невежд. Иногда бы переспросить, что сие значило бы. Стесняюсь. Стеснительность тоже одно из следствий самодовольства: боюсь показаться в плохом, смешном виде — вот и стесняюсь.
Здесь же любимая. Забегает. Следит. Спрашивает. Она здесь работает. Я и её стесняюсь. А она нет. Потому что знает себе истинную цену. А? Это она подвигла меня на обследование, а не моя законопослушность. Не сам я пришёл к коллегам терапевтам.
Временами забываюсь, временами вспоминаю. Впрочем, не пойму, — может, эти процессы одновременны. А любимая навевает, так сказать, вполне адекватные любви воспоминания. Видно, не умираю, не умру, если вспоминаются не дети, не жены, бывшие и когда-то любимые. Последняя зубная боль всегда сильнее прошлых. И не работа, не общественно-светская жизнь, а всё… Любимая и навевает соответствующие картины, образы действия прошлых… То ли каялся, то ли сравнивал, то ли… Во всяком случае явно в будущем не хотел бы отказаться от…
Он вспоминал время. Ветреная хроника клубилась в его голове. Ветер перемен, ветер увлечений, ветер отношений с людьми, с миром. А мир определяли женщины. Он любил женщин. Может, он и был излишне ветреным, но это давало и делало жизнь. Вот этими словами, понятиями он сейчас занимал пустое пространство между какими-то тяжелыми мыслями. И сейчас на склоне лет вспоминать эти ветры ветрености было ему в кайф, как нынче стало модно говорить. Да, а когда-то мама пользовалась этим словом, но время было другое, мысли, надежды, мечты, приоритеты, даже языковые были другие. Мама говорила: Боря, хватит кейфовать, садись за уроки.
— Ты как? Что-нибудь болит? Посидеть с тобой?
Она наклоняется и целует меня. А когда наклоняется, я думаю, если поцелует в лоб, значит к смерти готовиться. Но она не стесняется и целует в губы. Все ведь знают, что она жена не моя. И знают, что у неё есть муж. Да никто не знает ничего про её мужа. От нее идёт тепло и мне хочется согреться ее теплом. Хотя мне и не холодно. Будто всё забыто, Будто ничего и не было. Я хотел обнять её, но разрезанная грудная клетка сдержала мой порыв, да и напомнила мне наши семейные статусы. Застеснялся.
Вспоминаю. Просто помню, хоть и после наркоза, как я её первый раз увидел. Да разве забудешь! Эта встреча тоже наркоз. Сладостный.
Чувствую, как из глаза скатилась слеза. Наверное, слеза благодарности или любви? «Прости» — Шепнул, а надо бы сказать: «спасибо» — или наоборот, нечто резкое. «Спасибо. Люблю» — но только подумал.
А вообще-то, зря на каких-то докторов валю. Это ж она забеспокоилась и заставила меня обследоваться.
Забеспокоилась! Были основания. А то б ходил и продолжал бы свою спокойную, безалаберную жизнь. А может, лежал… А может, и лучше. А может и не лежал, но жизнь безалаберную не продолжал. А? Всё она.
Зачем-то к кому-то приехал я в их больницу. В лифте вместе поднимались и она показала мне, как пройти к какому-то отделению. Ничего не помню. Только её. А ведь разошлись от лифта в разные стороны и… А судьба: ухожу от них, и она уходит. И опять в лифте. Я по своей блядской привычке распушил хвост. Пошлости, наверное, говорил. Она в пальто. Видно в кабинете где-нибудь её одежда была. А мы проходим мимо раздевалки, она придерживает шаг, по-видимому, считая, что я должен шмотки свои взять. На улице холодно. А я мимо. «Вы что — йог?» В глазах сразу же настороженность — не все любят идти рядом с выпендривающимся типом. «Да, нет. Я в машине. Машина рядом». «А я уж испугалась. Только этого мне не хватало». «А что особенного?» «Да просто глупо ходить в холод без пальто». Она посмотрела на меня, улыбнулась… и я застыл. Как смотрит! «Я вас знаю. Вернее о вас. Читала ваши книги. Мне нравятся. Интересно». «Тогда познакомимся? Я Борис». «Знаю. А я Карина. Вы всё же прилично старше — как отчество?» «Исаакович. А может, обойдёмся?» «Пока нет на это ни прав, ни оснований». «Обнадёживающее пока». Мы посмеялись и я опрометчиво предложил подвести её, не зная, как далеко надо ехать. Я страсть, как не любил провожать далеко. Но в этот раз опрометчивости не почувствовал — захотелось и подальше. В ответ на предложение, она замялась, но потом согласилась, и ещё раз посмотрела столь заинтересовано, что я уже почувствовал себя привязанным. Удивительно интеллигентные манеры — взгляд, улыбка, даже волосы, чуть клубящиеся на лбу, казались мне интеллигентными. Для меня улыбка всегда была главным определяющим отношение. Именно улыбка, а не смех. Смех — серия судорожных выдохов; рыдания — серия судорожных вдохов. И то и другое сверх меры. Улыбка. Но это вид, показное — пока ни действий, ни слов, так сильно притянувших меня к ней потом. Но уже некая дрожь в душе. А замялась она оттого, что недалеко от подъезда стояла и ее машина. И не сказала, а со мной поехала. Когда я это узнал… Ну, как тут не притянешься? Это уже действие.
Ехать ей было недалеко. Надо было отдать какую-то бумагу в какой-то конторе и вернуться назад. Когда я узнал, разумеется, дождался и отвёз назад.
В машине она что-то стала путаться с ремнями безопасности. «Давайте помогу. Но для этого позвольте вас приобнять. Иначе у меня не получится» Собственно и не хотелось, чтоб без этого получилось. Я был уже обречён. Но ещё не знал, не понимал.
Начало болеть и я сказал об этом милой беременной сестре. Пришёл доктор. Посмотрел на монитор у изголовья, где обозначились цифры давления. Кривую электрокардиограммы он уже издали увидел, бросив
