теста. Лишние напряжения были задавлены воспитанием, но не зря же они начали привыкать к острой пищи. Конечно, лишние напряжения на лыжах, в бассейнах снимали порой тягу к естеству. Но оно не уходило и пусть позже, чем когда уже того требовала выросшая плоть. Ещё они считали зов плоти чем-то лишним, греховным. И они, атеисты, всё же жили в атмосфере иудео-христианской цивилизации и начитанные родители соответственно воспитывали, подсказывая, что лучше читать. Правда юность никогда не слушала, что им зрелость и старость подсовывала. А время было странное и убогое: Мопассана считали полупорнографией, Фрейд… да, его просто не существовало в доступных книжных полках, «Яма» Куприна пряталась от детей любого возраста. А открытая, после долгих мук властей, увезённая в Москву победителями, Дрезденская галерея была в самых разных и неожиданных ракурсах откровением для многих растущих, впрочем, давно уже выросших, организмов. Культивируемый инфантилизм. Родители боялись, что дети слишком рано себя «уронят».
Но…
Боря лежал больной. Температура была за тридцать девять. Похоже, то была ангина. А в голове крутилось: «О, витязь, то была Наина.» По каким законам возникают в голове те или иные строки иль напевы неизвестно. Особенно, когда жар будоражит тело. Будоражит, но не успокаивает. Родители ушли на работу и он лежал один. Сквозь жар он слышал, но не очень слушал радио. В это время дня, видно для домохозяек и больных, передавали прекрасную классическую музыку, которую он вскоре услышал и оценил. Рядом сидела Лиля — нельзя же бросить больного друга. Вдруг, ему что-то понадобится, или станет плохо… Так она думала и считала, что потому и пришла.
У Бориса был кое-какой ублюдочный юношеский опыт.
У Лили?..
Вообще-то, ситуация, что называется, лишь дело техники, Но её-то, как раз, и не было. Пока была только молодость. Это потом, потом будут встречаться их молодость наша техника.
Господи! Какое самодовольство.
Да-а! Иногда отпускает тормоза воспитанности некая толика алкоголя. Оказывается и высокая температура порой снимает флёр придуманной, якобы культуры. Да ещё и желание. А может, задавленное вожделение?
Боря сжимал её руку в своей горячей от болезни ладошке. Они не думали, что болезнь, может, заразная, что недуг может перескочить на подругу. Не до этого. Боря поцеловал руку Лили. Она другой рукой пригладила его волосы, просто погладила по голове, приложила ладошку ко лбу. Проверила, видно, высока ли температура. При этом наклонилась, и Боря обнял её. Она положила голову ему на грудь, пересев со стула на край тахты. Комнату заполнял Бетховен. Девятая симфония…
И Лиля обняла больного. Кто ж его знает, что на самом деле больше врачует и, что нам больше помогает. Лиля уже лежала рядом. Они, как в катании на коньках, перекрестили руки, но под одеялом. Скоро руки расцепились и Борина рука, получив автономию, стала гладить Лилю по животу, пока не попала под юбку сверху, у пояса. «Лиль, убери поясок. А у меня нет. Только резинки на пижаме и трусах». Убрала. Радио давило, или возвышало или поощряло их финалом симфонии. К музыке Бетховена присоединились слова Шиллера: «…И в восторге беспредельным входим в светлый Твой чертог…» Что для них, атеистов было тогда чертогом? Борис горел… Отчего!? Может, в душе звучала другая песня: «Я вся горю, не пойму отчего…» Не до слов! Примат чувств, вожделений, действий над словом. Он вошёл в чертог. Они там были вместе. Как писалось бы раньше: «Ей уже не в чем было ему отказать».
Впрочем, ещё неизвестно, кому и как в подобных ситуациях положено отказываться. То есть положено — ясно кому. А на самом деле? Кто правит миром и людскими соотносительством? Кто ведёт мир? Кто правит любовью? Любовь спасёт мир. Дак, где ж она? Ох! Любовь штука иррациональная.
Продолжалась жизнь, учеба. Вскоре Лиля вышла замуж. Не за Борю. Боря шёл по жизни дальше.
В палате, хоть и не сразу, но я лежал один и, когда не было Лены, Карина почти не отходила. Но Лена заходила очень ненадолго. Я уже с ней расстался и жил один. Без семьи и без Карины. Тем не менее, разведслужба была отлажена — нежелательных встреч не происходило. Болей у меня практически не было и уже на третий день меня отвели в душ. Современный госпиталь — каждая палата с душем. Не то что наша муниципальная больница, хоть и так не называлась, но по существу, это больница для бедных. Хотя бедные были все, кроме начальников, которые тоже были бедными, но имели тысячу привилегий, делающих их патрициями, и, возвышающих над плебсом. Зато они ещё больше зависели от благосклонности над ними стоящих. Чем выше, чем больше льгот, тем большая зависимость от распределяющих и присматривающих. Чем выше — тем больше раб.
Доктор спросил, кто мне поможет в этой водной процедуре. Вот это проблема. Был бы общий душ, как в муниципальной, и проблем меньше. Я был поставлен перед выбором. К выборам ни я, ни вся страна были не готовы. Проблема не только в общественности. Я справился быстрее. Тянул, тянул, а вечером мне помогла Карина. Но, вообще-то, в этом было что-то и от шантажа. Но не будем пока о грустном. Нелегко мне было выздоравливать.
Через некоторое время после того первого нашего дня, который я благословляю до сей поры, несмотря ни на никакие сложности, павшие на меня, мы ехали к Карине домой. Муж её уехал по контракту куда-то в Африку, предварительно сильно рассорившись со своей половиной. Детей у неё не было, и она в душе и душой, а не только телом с ним рассталась окончательно. Окончательно? Так, во всяком случае, ей казалось. Это было удобно. Если бы не мои сын и дочка. Хотя они и были достаточно взрослые, но Лену тоже оставлять было тяжело. Во-первых, она хороший человек и совсем не виновата, что меня настигла любовь. Ей же вряд ли удастся перестроить свою судьбу. Перестроить-то перестроит, но устроить уже не получится. Перестройка не гарантирует строю лучшее устройство. Проверено.
«Мы ехали домой», — запел я. «Луна была кругла», — подхватила Карина. И так до первого светофора. «Кариша, всё хочу спросить тебя, откуда имя такое, вроде внешность у тебя среднеевропейская? И темперамент, как мне повезло уже узнать, не южный». «И волосы у меня пепельно-золотистые. Ничего черного. И в постели не рычу». Мы рассмеялись, а тут и перекресток, так что я сумел её обнять и мы успели поцеловаться до зеленого света, пригласившего нас к её дому. «Что-то было в семье армянское, да мне как-то всё это ни к чему».
Она сейчас реже была в своей машине. Уж больно глупо ездить нам в двух машинах. Рядом что ли? Это на конях, даже на велосипедах, есть своя прелесть. А уж на машинах не только дикость, но и дальность, в смысле, не близость. А в телесной близости мы тогда уже, или ещё, но очень нуждались.
Дома Карина что-то быстро приготовила и мы, не устраивая солидной семейной трапезы, перебазировались от стола на кухне на диван перед телевизором. Телевизор, просто, как стандартный атрибут гостиной. Мы его не включали. Как истые советские люди, ещё не ушедшие далеко от того времени, заговорили о работе, Она о своей научной, а я временами подвякивал, рассказывая о своём кровавом поприще. «В общем, Кариночка, идешь семимильными шагами к светлому будущему?» «Именно. Как дойду, всё тебе расскажу. Ничего не утаю». Мы ещё посмеялись, а дальше замолчали. Уже вполне взрослые, а я так и просто старый, но тратить много времени на пустоту не хотелось. Я затолкал в пепельницу законную после еды сигарету и расстегнул её поясок. Она с первого нашего дня не жеманилась, не строила из себя, невесть что. Сказала, почти сразу, может даже раньше, чем я что-нибудь понял: «Борис Исаакович, я вас люблю. Очень». И всё. И никакой политики. Интриги. Что лучше кому сказать первому, или, кто должен что-либо сделать вначале. Чисто интеллигентское отсутствие жеманства. Да, да — интеллигент берет меньше, чем имеет право и даёт больше, чем обязан. Это и есть Карина. Я любил смотреть на неё полностью обнажённую. Никакой идиотской стеснительности. Спасибо ей, она многому меня научила. Впрочем, научил её, может, и я, а она приучила. Спасибо тебе, радость моя. Мне кажется, что её фигура идеальна. Какое счастье было смотреть мне на неё.
Карина в наших любовных свершениях всегда была сверху, как в прямом, так и в психологическом смысле. Второе — это я так ощущаю. Она сверху, во-первых, потому, что она меня щадит, считая, что достаточно старый и мне так будет лучше и легче. Да, так считает, но достаточно деликатно, не унижая меня. Во-вторых, где-то было вычитано мной, что, когда женщина сверху ей это доставляет большее удовольствие. Так, мол, мы устроены. Вернее они так устроены. В общем, нам обоим так удобнее и приятнее. А уж потом, потом всякие разговоры или очень близкое, родное, содружественное молчание. Это так здорово, когда можно полежать или посидеть рядом и молчать, разговаривая душами. Ох, далеко не
