лекарств у нее никаких нет.
Торганов вошел в дом и оказался в просторной, плохо освещенной комнате. На диване лежала старушка, укрытая одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков ткани.
– Здравствуйте, – первой поздоровалась хозяйка, пытаясь подняться.
Но тут же застонала.
– Жадность меня сгубила, – объяснила она, – надо было раньше домой возвращаться, но как уйдешь, когда грибов столько! Ведь одними ими и питаюсь. Засушиваю еще, а соседка ходит продавать и свои грибы, и мои вместе, так что нам с ней на хлеб и еще картошечку хватает.
– Можно мы с женой задержимся у вас немного? – спросил Торганов.
– Живите, – негромко ответила хозяйка.
И снова застонала.
Николай вышел на крыльцо. Таня чистила грибы. Парик с длинными волосами по-прежнему был на ее голове, но ему захотелось посмотреть ей в лицо, чтобы понять, что она чувствует теперь, после стольких лет, проведенных в каменном мешке, что чувствует именно сейчас, когда сидит и занимается таким простым делом – чистит грибы на пороге старого бревенчатого дома, от которого веет пересушенным мхом и покоем. И все же Торганов молча спустился по трем трухлявым ступенькам, прошел через двор и сквозь проем распахнутой калитки и только теперь увидел рядом низкие ворота, которые, судя по всему, давно уже никто не открывал: они почти полностью были скрыты лебедой и кипреем. Торганов с некоторыми усилиями отворил их, загнал «Мазду» во двор, взял из машины аптечку, снова поднялся на крыльцо. Увидел Таню, остановился рядом с ней: вдруг ему нестерпимо захотелось приблизиться еще ближе, обнять и сказать что-нибудь приятное.
Но он только протянул ей аптечку:
– Здесь какие-то лекарства, но я в них не разбираюсь. Посмотри, может, что-то поможет хозяйке.
Он остался на крыльце один, смотрел на солнце, спешащее спрятаться за верхушки близкого леса, на высохшие старые яблони во дворе, на вросшую в землю бревенчатую баньку, на крыши соседних домов, крытые растрескавшимся от старости шифером. В окружающем его мире все было спокойно и тихо. И вдруг Торганов понял, что именно этого не хватало ему долгие годы: тогда, когда он мчался в вагоне нью- йоркской подземки, пряча за пазухой только что купленные экземпляры эмигратской газеты, где был опубликован его первый рассказ, и потом, когда стоял на сцене, ослепленный прожекторами, сжимая в руке холодную фигурку «Оскара», и когда смотрел из окна своей квартиры на деревья Центрального парка, и когда сжимал в объятиях первую красавицу Голливуда, и когда подставлял ухо ночному шепоту Алисы.
Слабый ветерок подметал пространство вокруг, убирая все лишнее, ненужное и временное. Утки стартовали с недалекого озера; они летели невысоко и беспечно, не опасаясь выстрелов и злобы.
Он вошел в дом. Таня сидела на табурете возле лежащей на диване хозяйки, та о чем-то говорила ей, поглаживая руку гостьи. Таня обернулась к нему и опять улыбнулась. «Разве можно улыбаться постоянно и так счастливо? – удивился Николай. – Ведь она должна понимать, в какой опасности находится». Он прошел рядом с диваном и обернулся к стенам, на которых висели фотографии незнакомых людей: большая свадебная, подкрашенная цветными карандашами: на ней девушка еле сдерживала улыбку – неужели это хозяйка? Рядом с ней серьезный парень в гимнастерке и тремя медалями на груди. Другие совсем небольшие любительские снимки. По несколько фотографий сразу размещались под стеклом в больших рамах, а некоторые были прикреплены ржавыми кнопками к старым бесцветным обоям с едва проступающими бледными розами. Лица людей, которых Торганов не знал никогда и которых не узнает теперь; но эти лица притягивали его взгляд и волновали своей ушедшей, неведомой ему жизнью. В углу висела икона – Богородица с младенцем на руках. Вместо рамы по краям иконы спускалось полотенце из беленого холста с вышитыми на нем красными узорами и православными крестами. Рядом на стене выгоревшая репродукция, вырезанная, скорее всего, из журнала «Огонек» полувековой давности: «Сикстинская мадонна» Рафаэля.
А на подоконнике в наполненной водой трехлитровой банке стоял большой букет желтых цветов пижмы. Вероятно, для того, чтобы отпугивать мух.
– Отдыхайте, – сказала хозяйка, – а я пойду, ужин соберу. Меня отпустило уже.
Но Татьяна не дала ей подняться и сама вышла из комнаты. Николай поспешил следом, старушка лишь успела сказать ему вслед:
– Не обижай жену: она у тебя ангел. – Улыбнулась и добавила: – Тихий ангел…
Торганов прикрыл уже распахнутую дверь, обернулся к хозяйке и кивнул:
– Я знаю.
Произнес спокойно; от этих слов стало легко и радостно на душе, потому что Николай только сейчас явственно осознал – то, в чем признался сейчас, известно ему давно-давно, только зачем-то он скрывал эту истину, обманывая себя неизвестно зачем все никчемные годы своей не нужной никому жизни.
С ужином решили не спешить. Татьяна продолжала заниматься грибами, а Торганов наколол дров и затопил баньку. Потом и он чистил грибы, нарезал их и нанизывал на ниточки. Хозяйка сидела рядом и делала то же самое, поглядывая изредка на гостей, и улыбалась чему-то. Первой отправилась в баньку Таня с сумкой в руке, и вернулась оттуда уже без парика, в веселенькой маечке и в короткой узкой юбке, которую Николай приобрел для нее в Москве и за которую теперь было неловко: словно он специально выбирал юбочку покороче. Он сразу отвернулся, чтобы Татьяна не подумала, будто он любуется ее ногами.
Но она подошла и стала выкладывать на стол колбасы и сыр в вакуумной упаковке, какие-то рулеты, печенье, пластиковый контейнер со свежей клубникой и бутылку с ананасовым соком – все, что купила для нее в Вологде жена Вальки Серегина.
– Вот, – произнесла Таня, глядя на Торганова, – обнаружила в своей сумке.
Уже смеркалось. А когда Николай, распаренный, вышел из бани, было уже совсем темно и прохладно. Ужинали в доме при бледном свете керосиновой лампы.
Когда сели за стол, хозяйка вспомнила, что у нее есть бутылка беленькой, и если гости хотят, то она сейчас достанет.
– Я хочу, – тут же согласилась Татьяна.
Она в два глотка выпила рюмку и поморщилась.
– Горькая? – спросила старушка.
– Для меня теперь все сладкое, – прошептала Таня и так же тихо рассмеялась.
И попросила больше водки ей не наливать.
Ужинали недолго. Хозяйка честно призналась, что керосин надо экономить. Николай не рассчитывал на то, что они останутся здесь ночевать, но покидать этот дом не хотелось, тем более никто и не гнал их.
– Я вам в спаленке постелила, – сказала старушка.
Спаленка была отгорожена от большой комнаты ситцевой занавеской и походила на тесный альков, в котором едва умещалась кровать с металлическими спинками.
Торганов вышел во двор, нашел в машине пачку сигарет и зажигалку, пристроился на ступеньках крыльца и выкурил подряд штуки три, глядя на звезды. Вокруг было темно и тихо.
Он вернулся в дом, в котором тоже властвовала тишина, едва брезжила лампадка перед иконой, ничего не освещая вокруг себя. Николай на ощупь пересек комнату, оказался за ситцевой занавеской, разделся в темноте, сбросив одежду на пол. Лег в постель и шепнул:
– Спокойной ночи!
– Боюсь заснуть, – так же тихо ответила Таня, – вдруг проснусь, а вокруг те страшные стены. Но все равно этот сон – самый лучший в моей жизни. Такого счастья у меня никогда не было.
– Потом будет еще лучше, – шепнул он.
– Я помолилась перед сном, попросила счастья и добра для всех. Для Алексея Романовича особенно, ведь он так много сделал для меня.
Николай вспомнил Шамина, и ему стало вдруг обидно, горько, вдруг жалко Таню, которая рано или поздно узнает о смерти единственного человека, который бился за ее свободу все эти годы и погиб ради нее. Но ведь еще ничего не закончилось, опасность по-прежнему идет по пятам и подкарауливает за каждым углом. Теперь надо скрываться, по крайней мере, Татьяне надо будет где-то прятаться. Он постарается добиться помилования, а если ничего не получится, то должен помочь ей скрыться за границей.
