«Господи, Ты ли воскресаешь для нас ежегодно? Нет, ежедневно и еженощно! Длится, длится Светлое Воскресенье Твое – для тех, кто верует! А для тех, кто – не верует?! О, Фома тоже не веровал, но вложил персты свои в раны Твои… Гляди, Господи, вот в церкви деревенской горстка Твоих людей собралась во имя Твое! Потому что Ты для них – воскрес! И что это значит? Нет смерти? Нет тленья?! Нет рыданий похорон?! Нет, нет, все это есть, и не исчезнет. Чего же нет больше? А, страха нет! Нет – страха…» – Небеса убо достойно да веселятся, земля же да радуется, да празднует же мир, видимый же весь и невидимый: Христос бо воста, веселие вечное!..
«Да, да, вечное веселье, да. Через боль и горе – улыбка. Через смертное отчаянье у родного гроба – веселье у пустого, раскрытого навек Гроба Твоего. Ты показал нам это! Ты показал: Я жив, Я воскрес, и настанет день – все вы будете, как Я… все восстанете из земли, из гнили… все – Меня повторите…» Когда ж это будет, Господи?! Когда… – Яко Твоя держава, и Твое есть Царство, и сила, и слава Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков…
Посреди церкви подымался, как на ночном берегу, дым из старого рыбачьего медного котелка. Моя паства крестилась и сияла глазами. Моя паства плакала от радости. Моя паства, вместе со мной, праздновала Воскресенье Христово. И старухи, я слышал, шептались между собой: «Ах, как батюшка-то наш славно расписал церкву-то!.. глянь, и Голгофу намазюкал, да ить ярко как!.. глазам больно… и Паску!.. Паска-то, ишь… на Волге!.. И – ледоход… Ах, хорошо-то как!..» И не помню уже, сколько лет я вот это, адамантом сверкающее, вечное, народу пою, и народ, кто во что горазд, громко и тихо, фальшиво и чисто, хрипло и торжественно, задыхаясь от счастья, не понимая ни слова, умирая и воскресая, поет вместе со мной: – Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу, Единому Безгре-е-ешному!.. Кресту Твоему покланяемся, Христе, и святое Воскресение Твое поем и славим: Ты бо еси Бо-о-ог наш… разве Тебе иного не знаем!.. имя Твое именуем… Приидите, вси вернии, поклонимся святому Христову Воскресению: се бо прииде Крестом радость всему миру! Всегда благословяще Го-о-оспода, поем Воскресение Его: распятие бо претерпев, сме-е-ертию сме-е-е-ерть разруши-и-и-и…
«Разруши, разруши», – толкалось живой кровью, билось во мне. Если бы я сам не верил в это – никогда бы священником не стал. И когда закончилась Пасхальная служба, когда я, стоя на амвоне, кричал в толпу моих мужиков и старушек: «Христос воскресе!» – а они мне дружно, радостно кричали в ответ: «Воистину воскресе!» – и Володя Паршин держал передо мной корзину, а в ней лежали крашеные яйца, это бабушки мои любимые, Верка Краснова и Нина Селиванова, умницы, к Пасхе накрасили, а я их освятил, – и бросал я, кидал, швырял расписные, яркие, цвета крови, цвета василька в полях, цвета свежей весенней травы, сваренные вкрутую яйца в толпу, и люди взбрасывали руки, Пасхальные яйца ловя, и кто поймал, смеялся счастливо, – когда нагорели все свечи, и сожглись все благовония в медном рыбацком котелке, и благоухали по всей церкви первые весенние цветы, что девчонки мои, певички, собрали в лесу: подснежники, примулы, одуванчики, и вкусно пахли освященные куличи, накрытые чистой белой тряпицей, на столике под иконой Божией Матери Чимеевской, что намалевал я этой зимой, сразу после Рождества, – когда все стояли очищенные, как только родились, Великой Пасхой умытые, до дна омытые, – все стали друг с другом обниматься и целоваться во храме, и я сошел с амвона и смешался с прихожанами моими! И к каждому подходил я. И с каждым целовался троекратно. С Верой Смирновой. С Колькой Кусковым. С Однозубой Валей. С Сан Санной Беловой. С Венькой Беловым. С Николаем-Дай-Водки. С Ванькой Пестовым. С Пашкой Охлопковым и с братом его Петькой. С Юрой Гагариным, о, да и он здесь, вечный атеист! Ну, давай расцелуемся… старухи тебя, небось, в храм силком затащили… – Вот, – извиняюще развел Юра Гагарин руками, и шрам на его щеке, оставленный когда-то циркулярной пилою, больно перекосился в смущенной улыбке, – вот… и я тут… Ну, это… Пасха ведь…
Ага, Пасха, подумал я весело, даже тот, кто смеется над Богом, в глубине души знает: Пасха – главный праздник. И горели последние свечи, догорали. Благословляли пламенем. Пусть там, в Иерусалиме, в храме Гроба Господня, горит Огонь Благодатный. У нас здесь тоже Благодатный Огонь. Он сегодня – везде. По всей земле. В каждом Твоем храме, Господи. ПРИЧАСТИЕ. МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ Он сидел на асфальте, прямо на грязном асфальте, на покрытом черной ледяной коркой асфальте, перед автобусной вокзальной остановкой сидел он, и в руке он сжимал бутылку дешевого портвейна, и гудели поезда. Он слушал их голоса и думал: не плачьте, милые, что вы плачете так горько, так больно. Он запрокидывал кудлатую голову и губами тянул портвейн из темной бутыли. А может быть, это был не портвейн, а кагор – этикетку не рассмотреть: фонари, поздний вечер, ночь надвигалась. Зима ему руку крупной солью солила, ржаную, твердую, крепкую руку. Да, он был еще крепкий, этот пьяный бродяга. Он мирно сидел на асфальте, перед скамьей и полной мусора урной, и пил, пил из горла свое красное, сладкое вино. Пил и чмокал от удовольствия, как ребенок. Он и был ребенок: седой, растрепанный, длинные патлы вьются по плечам, и ветер играет с ними. Ветер тоже был ребенок, и он играл вместе с ветром. Им было вдвоем хорошо. Втроем: с бутылкой. Бутылка тоже была – ребенок. Они, дети все трое, пили на троих красное сладкое, густое молоко. И все трое смеялись. Старая телогрейка. Теперь не шьют таких. Седой, морозный ветер жидких волос. Обветренные, красные как вино щеки. Синие на морозе губы. На холоду скрюченные, деревянные пальцы. Только вином и
