согреться. Или – водкой, самой дешевой. Колени поднял к подбородку. Спину согнул. Держал бутылку крепко, – да что ты, не бойся, никто не отнимет. Фонарь, белое бельмо, слепой фонарь светил ему в лицо слепо и глухо. И мимо бродяги, медленно шагая, медленно нащупывая ногами хорошее, крепкое место на посыпанном солью опасном черном льду тротуара, парочка прошла: он и она, муж и жена. Муж слепой, с черной повязкой на обоих глазах. Жена – зрячая и беременная. Юная девочка. Живот – огромный сугроб. Тяжелый и белый. Под белой снежной шубой. Там, внутри мороза и смерти, – жизнь. Как понять эту страшную тайну? А никак. Никто не поймет никогда. Парочка медленно шла, и ноги слепого осторожно щупали путь. Жена нежно вела слепого мужа под ручку. Народ на остановке посторонился, давая пройти им. Бродяга губы от бутылки оторвал. Прищурился. Они оба шли мимо него – жена и муж, муж и жена. Бродяга, не отрывая глаз от них, зачерпнул грязной, кривой, корявой рукой грязный, черный, вокзальный снег. Снег, перемешанный с гарью и углем, с бензином и солью. В одной руке – сладкая бутылка, в другой – соленый снег. Выше поднял бутылку. Голову поднял, высоко закинул. Пока отхлебывал сласть – в небо глядел. А потом над рукой склонился и губами грязный снег из ладони ухватил, цапнул зубами гнилыми, а снег уже таял. И он размазал его по лицу, размазал крепко, зло, будто слезы. А сам – улыбался. И во рту его не было зубов, и рот был как расческа беззубая. Зрячая жена вела под руку слепого мужа. Молча вела. Молча седой жалкий нищий глядел им вслед. Народ на автобусной остановке молчал, мерз. Поезда кричали вдали, плакали громко. И бродяга размахнулся и бросил пустую бутылку в сугроб. И разметал ветер его бороду, и бешено, рьяно заплясала она! Он страшно, хрипло крикнул в спину жене и мужу: – Ныне отпущаеши, раба Твоего! Владыко! По глаголу Твоему! С миром…
И на автобусной остановке засмеялись. И девчонка в черных лосинах, с серебряным пирсингом в носу визгнула, как свинья: – Ишь, бомжик сраный, знает какие слова!
И рот в черной помаде изогнулся презрительно, обидно. Дул в лицо бродяге ветер. Он думал – они обернутся! Они не обернулись. Все так же шли: медленно и осторожно. По льду. По черному льду. И плакали, плакали, плакали поезда, как малые дети, которых навсегда увозят из детского дома, из родного дома в снежный, ледяной, огромный черный мир, полный черной беды, белой боли и ослепительной смерти. ПОД КУПОЛОМ. ОТЕЦ ПАВЕЛ …красные полосы Солнца. Последняя вспышка. Ночь. Все погрузилось во тьму. Тьма. Ты пришла. ТЫ ПРИДЕШЬ В СВОЙ ЧЕРЕД КО ВСЕМ, ТЬМА. Смерть ли ты? Или ты живая? Тьма, мы ничего не знаем о тебе; мы только провожаем в тебя уходящих и встречаем вновь приходящих из тебя. Тьма до рожденья; тьма после кончины. – Христианския кончины всего живота нашего у Господа… просим… – шепчу я бесслышно.
Ночь, и я одна во храме. Никого. Нет. Со мной они, святые мои. Пророки мои. Апостолы. Мученики. Архангелы и серафимы. Князья и рыбаки простые. Они глядят на меня. И я гляжу на них. Их глаза, намалеванные, – живые. И мои – живые тоже. Скрещиваются наши живые глаза. Живое всегда молится живому. Я сижу на полу, на холодных каменных плитах церкви Казанской Божией Матери, что в Хмелевке, близ Василя, в белокаменной старой церкви над Волгой. Сижу на полу Храма Деревенскаго. Мне тепло от золота, кармина и сурика икон. Мне тепло от огромных глаз Богородицы Елеусы, что глядит на меня с древней кирпичной стены. И длинно, протяжно скрипит тяжелая дверь. Она скрипит, как несмазанные уключины старой лодки. И я вздрагиваю: мне кажется, это уключины той Лодьи, что на куполе по ночной Реке плывет, скорбно скрипят. Нет. Это, окованная полосами ржавой жести, отворилась дверь храма. Сначала я вижу – черное крыло летит над выщербленными гранитными плитами. Черная ткань. Ряса. Она летит ко мне. Полы черные, легкие развеваются. Огромная черная бабочка подлетает. Подошел священник. Подними глаза от каменных плит. Погляди на него. Я поднимаю глаза. Передо мной стоит совсем молоденький мальчик. Он одет в черную длинную рясу, а на груди у него серебряный крест. У него раскосое татарское лицо, узкие, двумя черными стерляжьими мальками юрко плывущие глаза, совсем восточная, жиденькая, монгольская бороденка. Мальчик-священник спокойно стоит рядом со мной, на полу сидящей. Кажется, он не удивлен тем, что я здесь. – Здравствуйте, – здоровается он первым.
