Я приняла ее на руки. В руки. Кожа переплета была теплая, как кожа ребенка. – Вы откройте, откройте…
– Да я же не вижу ничего, тьма тут…
Отец Павел вынул из кармана рясы зажигалку, вытянул из подсвечника свечу, крутанул колесико. Желтый, золотой малек огня плеснулся, прошил густой черный воздух. Мы оба, отец Павел и я, плыли во храме, как две большие рыбы под водой. И святые на росписях медленно, важно, вечно плыли мимо нас, обтекая нас, как несчастный смертный остров, и жгучим сусальным золотом горели колеса нимбов. Мальчик поднес свечу ближе к книге. Я медлила ее открывать. – Псалтырь?.. Старинный?.. Может, еще… – Я застеснялась это сказать. – Староверский…
– Да вы откройте, откройте, не бойтесь…
Два свечных огня, как две желтых кувшинки в ночной реке, стояли в его текучих, узких глазах. Я открыла книгу наугад. Пламя билось, выхватывало из мрака страницу. – Видно?.. Хорошо?..
– Да…
– Вы читайте… Вслух…
И я набрала в грудь темного, вечного, речного воздуха – и прочитала. – ХВАЛА ТЕБЕ, ЗОЛОТАЯ РЫБА МОЯ! НЕ ХОЧЕШЬ ТЫ БЫТЬ УБИЕННОЙ. ИЗЛОВЛЕННОЙ БЫТЬ НЕ ХОЧЕШЬ. НО СЕГОДНЯ ПОЙМАЛ Я ТЕБЯ, И ТЫ ПОГИБНЕШЬ. ПОГИБЕЛЬ ВСЕМУ ЖИВОМУ СУЖДЕНА, БОЖЕ, БОЖЕ МОЙ! И ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ, О РЫБА, ЗАРЕЗАННОЙ БЫТЬ И РАСПЯТОЙ. И потом уж про себя, молча, читала: «ГЛЯЖУ Я В КРАСНЫЙ, ЗОЛОТОЙ ГЛАЗ ТВОЙ, МОЯ РЫБА. ГЛАЗ ТВОЙ КРАСНЫЙ, КРОВАВЫЙ. ЭТО ЗВЕЗДА ВЕЧНОЙ ВОЙНЫ ЛЕТИТ, ПЛЫВЕТ ПО ШИРОКОМУ ЧЕРНОМУ НЕБУ, И Я ЛИЦО ПОДНИМАЮ, И Я МОЛЮСЬ, ЧТОБЫ НЕ БЫЛО ВОЙНЫ, – НО ТЫ, РЫБА, МЕНЯ НЕ СЛЫШИШЬ, НЕ СЛЫШИШЬ ЧЕЛОВЕЧЬЕГО ГОЛОСА МОЕГО, ВЕДЬ ТЫ ГЛУХАЯ И НЕМАЯ. ВСЕ МЫ ГЛУХИ И НЕМЫ. ВСЕ МЫ НЕ СЛЫШИМ ДРУГ ДРУГА. Я ПОЙМАЛ ТЕБЯ СЕГОДНЯ СЕТЬЮ. Я ДОЛЖЕН УБИТЬ ТЕБЯ, СТУКНУТЬ ВЕСЛОМ ПО ГОЛОВЕ, ИЛИ РАЗРЕЗАТЬ ОСТРЫМ НОЖОМ ТВОЕ БРЮХО, ИЛИ ВСАДИТЬ ОСТРИЕ В ЯРКО ГОРЯЩИЙ, ЗРЯЧИЙ ГЛАЗ ТВОЙ. И НЕ СТАНЕТ ТЕБЯ. И Я ЗАЖАРЮ ТЕБЯ, ИЛИ ЗАПЕКУ В УГЛЯХ НОЧНОГО КОСТРА. А Я – НА КОЛЕНЯХ СТОЮ ПРЕД ТОБОЙ. РУКИ МОИ ПАХНУТ ТВОЕЙ ЧЕШУЕЙ. ВСЕЙ ЗОЛОТОЙ ЧЕШУЕЮ ТВОЕЙ ЗАПЛАТИЛ Я ЗА ЛЮБОВЬ МОЮ К ТЕБЕ. ЗА ЖИЗНЬ ТВОЮ. ЗАПЛАТИЛ. ЗА ВЕЧНОСТЬ ТВОЮ. Я МОЛЮСЬ ТЕБЕ, РЫБА МОЯ, ЧТОБЫ ЖИЛА ТЫ. ГОСПОДУ МОЕМУ МОЛЮСЬ Я, ЧТОБЫ ТЕБЕ ОН, ВСЕДЕРЖИТЕЛЬ, ЖИЗНЕЛЮБЕЦ И ЖИЗНОДАВЕЦ, ЖИЗНЬ ОСТАВИЛ И ВЕЧНОСТЬ. ЧТОБЫ ПЛЫЛА ТЫ В ТЕМНЫХ ГЛУБОКИХ ВОДАХ И МЕТАЛА ИКРУ ЗОЛОТУЮ; И МНОГИЕ ЗВЕЗДЫ ДЕТЕЙ СВОИХ ВО ТЬМУ МИРА, ВО МРАК ВЫПУСКАЛА. Я СТОЮ НА КОЛЕНЯХ, СПИНУ СОГНУВ, И ЦЕЛУЮ КРАСНЫЙ БЕЗУМНЫЙ ГЛАЗ ТВОЙ. ЦЕЛУЮ ЗОЛОТЫЕ МОНЕТЫ ТВОЕЙ ЧЕШУИ. ЦЕЛУЮ ТВОИ ПЛАВНИКИ, НЕЖНОЕ БЕЛОЕ, РОЗОВОЕ БРЮХО ТВОЕ. Я МОЛЮСЬ ТВОЕМУ РЫБЬЕМУ ХРИСТУ ТОЖЕ! ВЕДЬ ЭТО ОН ТЕБЯ СПАС ОТ СМЕРТИ! А МЕНЯ КТО СПАСЕТ?! ГОСПОДИ, ВЕДЬ И ПРАВДА СМЕРТЬ СУЖДЕНА МНЕ! НО ТЫ ЖЕ ВОСКРЕС! ВОСКРЕС, ГОСПОДИ! ЗНАЧИТ, ВОСКРЕСНУ И Я. ВОСКРЕСНУ, ЗОЛОТУЮ МОНЕТУ ТВОЕЙ ЧЕШУИ, РЫБА, ЦАРИЦА МОЯ, В ЗЕМЛЯНОМ, КОСТЛЯВОМ, ХОЛОДНОМ ЗАЖАВ КУЛАКЕ». Пламя рвалось. Горячий воск лился, собираясь в янтарные прозрачные гроздья, тек по тонким загорелым пальцам отца Павла. Я отняла глаза от рукописной страницы. – Что это?
– Манускрипт, вы видите. – Священник глядел на меня горящими, как свечи, глазами. – Рукопись. Рукописная книга. Это не Священное Писание. Это… ну… такие песни. Да, вроде псалмов… царя Давида… И ручкой нацарапаны, и бумага, видите… не шестнадцатого века… А воском страницы заляпаны. Значит, ночью писали… при свечах… свечи – жгли… И переплет – старый… ободранный… Ру-ко-пись…
– Рукопись, – повторила я за отцом Павлом. Книга оттягивала мне руки. Почерк был очень крупный, песнь о Рыбе занимала три страницы. – Манускрипт…
– Все на свете есть манускрипт, – тихо сказал отец Павел. – Все есть рукопись. Слово было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь… – Вздохнул. – И жизнь была свет человеков.
– Да, все связано, – кивнула я.
«Тебя хорошо учили в семинарии, мальчик», – подумала нежно. – Если хотите – возьмите… читайте…
– Хочу, – сказала я.
Я еще не верила чуду.
