Серафим

Я вскакиваю с холодной древней плиты.

– Здравствуйте.

– Я отец Павел, – он слегка кланяется мне и улыбается тонкими татарскими губами, и смешливым, острым становится степной прищур. – Я тут новый священник. Я еще учусь в семинарии в Нижнем. Но мы с матушкой уже сюда переехали. А вы кто?

– Раба Божия Елена, – говорю.

Он доволен ответом. Не спрашивает, почему я здесь, одна, поздним вечером. Не гневается, почему храм отворен. У кого ключи?
Все открыто, вольно, настежь, заходи, человек…

– На фрески смотрите, раба Божия Елена? – Голос мальчика тих и глух. Он словно боится поранить меня простым вопросом. – Так это ж бывший тутошний иерей намалевал. Спасибо ему. Он наш храм из руин поднял. Воскресил…

Молчание окутывало нас обоих прозрачным звездным мафорием. Мальчик потеребил на груди посеребренный дешевый, видно, оловянный крест. Золотое кольцо проблеснуло в полумраке на тонком пальце. Такой молоденький, а уже женат, весело подумала я.

– Как священника этого звали? – Тихо спросить, еще тише. – Настоящий художник. Целый мир на стенах родить… Так все… странно… непохоже не другие церкви…

– Да, – тихо и гордо согласился мальчик, водя глазами по самоцветным далматикам и горящим хитонам, по пылающим темным золотом ликам, – необычно. Вот видите, Христос с учениками, Матерью и Марией Магдалиной в ладье под куполом плывет? Это не канон. А красиво. Тут вообще все – не по канону. – Он вздохнул прерывисто, как после плача. – Его звали отец Серафим. Он приехал сюда из Нижнего Новгорода. Его лишили сана.

Я стояла напротив юного священника и чувствовала, как он волнуется, а изо всех сил старался казаться спокойным.

– Сана лишили?.. За что?..

Мальчик опустил голову. Потом снова поглядел на меня. Узкие степные глаза его рыбами блестели, плыли во тьме.

– За все хорошее.

Елеуса радостно, восторженно глядела на меня, будто б я была потерянной – и вдруг нашлась; будто бы я была ее доченькой мертвой – и вот воскресла.

– За что же?..

Голос мой сошел на нет. Сердце прыгало меж ребер пойманной рыбой.

– Он ослепил человека.

Я положила холодную ладонь себе на горячие губы.
Я уже не спрашивала. Только слушала.

– Его прислала сюда епархия. Отец Максим, Карповской церкви настоятель, похлопотал. Вроде все хорошо было. Прислужницу к нему приставили… матушка Михаила из Макарьевского монастыря монахиню прислала. Иулианья ее звали. Много хорошего отец Серафим в селе сделал. Всем помогал. Вот церковь оживил. Расписал всю, и иконы… тоже он рисовал. Мальчика из детдома на воспитание взял. Все вроде так хорошо… И надо же такому… Подрался он. Смертным боем. Избил до полусмерти одного тут… Кривого. И глаз ему зрячий – выбил. Слава Богу, до суда не довели. Уехал отсюда отец Серафим. Куда? Я не знаю. Вот все, что я знаю. Так люди мне рассказали.

Он улыбнулся тонко, узкой щелью юного рта, в улыбке перламутрово блеснули крепкие, кровожадные зубы. «Как же он, молодой да зубастый, в пост-то да без мяса?» – мелькнула подлая, злорадная мысль.
Мальчик еще немного постоял передо мной. Опять вздохнул глубоко, как дитя.

– После его отъезда… ну, как его сана лишили… уж и матушка Иулианья померла… когда уж меня сюда прислали… мы у него в избе вот… нашли…

Священник отшагнул вбок, шатнулся, быстро пошел прочь от меня, в глубину храма.
Я следила за ним глазами.
И все святые и пророки, ангелы и архангелы тоже следили за ним живыми, птичьими, рыбьими, зверьими, человечьими глазами.
Мальчик подошел к большому темному ларю, прижавшемуся спящей коровой к беленой храмовой стене. Откинул обеими руками тяжелую крышку. Наклонился над ларем; взял что-то в руки. Повернулся ко мне и быстро, стуча каблуками башмаков по каменным плитам, пришагал ко мне обратно. Я глядела пристально и все же не различала в густой красной тьме, что он держит в руках.

– Здесь храню… здесь ей, наверное, самое место…

Увесистое. Тяжелое. Кожаное. Лохматое. Книга.
Отец Павел протянул мне ее.