Сегодня на праздничной службе я счастлив был. Сегодня с Настей я увиделся. И она меня поцеловала. И снова родила. Господи, я сам – сегодня – ослик Твой! Хочешь, закричу от восторга: иа-а-а! Иа-а-а-а! Это тот, тот народ, который через шесть дней будет вопить, плюя в Него и бросая грязью в Него: «Распни! Распни!» – это этот самый народ сейчас кидает пальмовые ветви и веточки вербы под ноги осла Его, и смеется от радости видеть Господа и Учителя своего, и кричит: «Осанна!» – и хвала из всех глоток к небу несется?! Да, это тот, тот народ. Тот самый. – От незлобивых младенец Христе, на жребяти седя приял еси победную песнь, грядый ко страсти: трисвятым пением от ангел воспеваемый… Се Царь твой Сионе, кроток и спасаяй грядет на жребяти…
На жребяти, на жеребеночке, может, покатил-то, а не на осле?.. На осле было бы, по-древнерусски – «на осляти»… А-а, понял, сколько раз служил, а наконец дошло до меня: жеребенок – это ведь просто звериный ребенок… дитя, значит, всякого зверя и скота любого, и «жребя осла» – это осленок, Господи, ну и глуп же я… – Яко се Царь твой грядет тебе кроток и спасаяй, и вседый на жребя осле, сына подъяремнича: празднуй яже детей, ветви руками держащи похвали: осанна в вышних, благословен грядый Царь Израилев…
Празднуй яже детей… детей… Вот тоска какая меня забрала, и сыночка я из детдома взял. Ну и хорошо, что так получилось. Давно пора было. И Иулианию как подменили. Ожила. Заплясала… А я… Я – мальчиком этим гололобым – свою гниющую, страшную рану закрыл. Заштопал… Но и он не в накладе. Я собой тоже рану его зашил, как ниткой суровой. У него не было отца и матери – теперь есть отец и мать. Ах ты, жребя мой… Осленок веселый… Никитка!.. – Честное воскресение Твое прообразуя нам, воздвигл еси умершаго повелением Твоим, бездыханнаго Лазаря друга Блаже, из гроба четверодневна смердяща… Темже и на жребя возшед образно, якоже на колеснице носимь, языки укротевая Спасе!
Жизнь, жизнь… У каждого – одна. Жеребеночек мой, осленок… дитятко… И лица старух моих, великопостные, темные, светлые, с заячьими белыми ушами праздничных платков, в мятной, яблочной тьме храма. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ЮГО-ЗАПАДНАЯ СТЕНА ХРАМА. МОЛИТВА ИИСУСА Сырой песок, и лодка на песке. Господь Сам выволок на песок лодку. Лодка старая, черная от старой черной смолы. Черная лодка на рыжем песке. Тьма и ночь. Ночь и Луна. Вокруг белой круглой рыбы-Луны плавают алмазные, верткие мальки быстрых звезд. Крутится, затягивает водоворот синей, безумной воды. Река течет во тьме бесшумно. Нет: если закрыть глаза, будет слышен тихий шорох. Это далеко от берега звучат перекаты стрежня. Лодка на песке, и поодаль лодки. Они лежат брюхами вверх, они мертвые деревянные рыбы. Господь стоит на коленях у черной лодки. На песке, перед Господом, лежит Золотая Рыба. От Рыбы вверх, в Господа лицо, бьет золотой мощный свет. Лик Господа светел во мраке. Золотая Рыба дарит Ему свет свой, а Он дарит свет лика Своего бедной, на песке лежащей Рыбе. Рыба задыхается. Рыба просит Господа немым глазом своим: пощади! В ночном небе, над Господа головой, плывет Рыба, сотканная из мигающих звезд. Господь молится так: Отче наш! Не дай погубить, а лишь спасти дай! Не дай предать, а лишь оправдать дай! Не дай изменить, а лишь измениться дай! Не дай умертвить, а лишь воскресить дай! Не дай умереть… Господь склоняется перед Золотой Рыбой, бьющейся на сыром песке, и касается русой, золотой головой Ея головы, Ея жабер, Ея плавников карминно-алых, винных, вишневых. …а лишь воскреснуть… дай… Плачет Рыба на песке. Плачет Господь и сжимает руки Свои. Плачут звезды над ними алмазными, быстрыми слезами. Потом Господь встает. Поднимает на руки Рыбу Свою. Идет к воде. На корточки садится. Нежно Рыбу из рук в воду пускает. «Не дай заточить, а лишь освободить дай», – шепчут Его одинокие губы. РАССКАЗ О ЖИЗНИ: ЗИНОВИЙ КАШИН У меня женку убили за дело. Я ее очень любил. Так любил! Ну, бил иногда, хто ж жену свою не бьет! Только дурак, наверное. Жену, ежли не бить, запростяк разбаловать можно. А женка у меня – эх, и бойкая была! И вспыльчивая. Я таких, с норовом, люблю. За то ее и взял, за бойкость, за нрав игривый. Я-то ее бил – да и она меня, озорница, бивала. Если я ей чем насолю – она хитро поступала: шасть в сельмаг, водки купит, закуски всякой нарежет, ко мне подластится: выпьем да выпьем! – а я ей: с чего это? – а она мне: седня праздник какой-то, ну, религиозный! Я-то не веровал, а она в церковь шастала. И все про эти праздники знала. Лиса! Ну, выпиваем. И – накачает она меня до ушей! Свалюсь. Там, где пью, там и свалюсь: под стол, под лавку. А проснусь оттого, што – бьют меня! Бьют ногами! Бух, бух в живот! В почки! В харю! Это женка моя ярится, старается. “Вот тебе, злыдень, – кричит, – вот тебе, вот тебе! Ты меня – да и я тебя!” Иногда до крови побьет. Я ж ее тоже до крови бил. А потом просплюсь я. Она меня в кровать перетащит. Сама приползет. Обымет… Ну, я и цалую ее. А што делать? Опять мир. Муж и жена одна сатана, сказано давно, не мы придумали. Настька-малютка все эти карнавалы видала, и битье, и примиренья. Пялила глазенки-то. Тряслась от
