Пример отца сыграл в этом, скорее всего, решающую роль. С младенческих лет он в ее глазах — образец рыцарства, мужества, благородства, почти отождествленный — еще в годы его участия в Белом движении — с образом святого Георгия, вышедшего на борьбу со злым змием. Образ этот возрос на культе отца, который царил в их доме, — и на поэтических строфах матери времен гражданской войны. Он сохранил свою силу и в эмиграции.
Дочь
Его секретное сотрудничество с советским представительством в Париже не было для нее тайной. Оно составляло предмет ее гордости — чувство, удержавшееся, я думаю, до конца жизни. Сотрудничество секретное — значит опасное, участие в опасном — если оно освящено высокой идеей — благородно. В величии же идеи, которой был движим отец, ей никогда не пришло в голову усомниться. И именно поэтому то, что происходило теперь, осенью 1939-го и весной 1940-го, представлялось ей ужасной, но частной ошибкой.
«Я не могла понять, кому и для чего это нужно, — писала А. С. Эфрон в заявлении, посланном из Туруханска 15 лет спустя на имя министра внутренних дел Круглова. — Только разоблачение Берии дало мне на это ответ…»
(Увы, в этих строках слышен голос вполне рядового человека тридцатых годов, так охотно хватавшегося за версии «вредительства». Хотя… Можно предположить и вполне сознательную спекуляцию «зэка» на разоблачении очередного врага…)
О разрушительном воздействии на мораль и психику современников культивируемого помешательства на «вредителях» говорят не часто. Между тем оно проросло болезненной подозрительностью, разъедающей человеческие связи.
Я вспоминаю об этом потому, что в иных текстах Ариадны Эфрон проступает то смещение ценностей, которое последовательно (и успешно!) внедрял в сознание и психику людей сталинизм. Кажется временами, что дочь Эфрона искренне убеждена, например, в реальной опасности советских людей, которые критикуют сегодняшний день страны.**
Обращу снова внимание на одну существенную деталь, мимо которой может пройти читатель. С презрением, не требующим пояснений, мы произносим сегодня слова «агент ГПУ», «агент НКВД». Для нас они означают причастность к кровавым преступлениям зловещей организации — внутри страны и за рубежом.
Но в устах и Ариадны, и ее отца, в устах Афанасова, Клепининых и Эмилии Литауэр неизменно звучало другое слово: разведчик. И если мы хотим не просто заклеймить, но и попытаться понять трагедию эмигрантов, втянутых в сети «сотрудничества», нельзя это сбрасывать со счетов. Дабы не смешать воедино подлых и обманутых.
И извлечь какие-то уроки из истории можно только отказавшись от черно-белого восприятия мира и скоропалительных обличении. Ибо они есть тоже наследие большевизма.
Только 6 июля 1941 года Выездная сессия военной коллегии Верховного суда СССР в закрытом судебном заседании рассмотрит дело по обвинению Эфрона, Клепинина, Клепининой, Литауэр, Афанасова и Толстого. Председательствует военный юрист 1-го ранга Буканов.
Обвинение «считает установленным»: что обвиняемые участвовали в белогвардейской организации «Евразия», которая ставила своей задачей объединить вокруг себя все антисоветские элементы, находившиеся за границей и в СССР, и свергнуть в Советском Союзе существующий строй. Что «Евразия» вошла в сношения с разведками других иностранных государств, чтобы получить от них помощь для засылки в Советский Союз контрреволюционной литературы и эмиссаров. Что в 1929 году через Пятакова и Сокольникова «Евразия» установила связь с троцкистским подпольем и вкупе с троцкистами вела преступную деятельность. Наконец, члены организации вошли с преступной целью в доверие к органам НКВД, находившимся в Париже, дабы с их помощью проникнуть в СССР и вести там шпионскую и террористическую работу.
Только Клепинин и Литауэр признают свою вину в судебном заседании. Эфрон и Клепинина признают свое участие в «евразийской организации» и категорически отрицают обвинение в связях с иностранными разведками и шпионаже в их пользу. Толстой не признает за собой никакой вины и отказывается от всех показаний, данных на предварительном следствии. Решительно отрицает все предъявленные обвинения Афанасов.
Последнее слово Эфрона записано в протоколе судебного заседания следующим образом: «Я не был шпионом. Я был честным агентом советской разведки. Я знаю одно, что, начиная с 1931 года, вся моя деятельность была направлена в пользу Советского Союза…»
Приговор одинаков для всех шестерых обвиняемых: высшая мера наказания. С добавлением:
«Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
В следственном деле Эфрона под протоколом судебного заседания внизу страницы — карандашная пометка. Из нее следует, что приговор приведен в исполнение: в отношении Н. В. Афанасова — 27 июля, супругов Клепининых, Эмилии Литауэр и Толстого — 27 августа 1941 года.
Эфрон здесь не упомянут. Он был расстрелян позже всех других — 16 октября 1941 года. Эта дата внесена в дело Эфрона только 8 августа 1989 года; справка, подтверждающая эту дату, подписана начальником Центрального архива КГБ И.М. Денисенко.
И последнее. Поведение Эфрона в застенках НКВД позволяет понять отношение Марины Цветаевой к своему мужу, проявленное на допросах во французской полиции в октябре и ноябре 1937 года. В письме к Ариадне Берг, написанном в октябре, Цветаева приводит свой диалог со следователем о муже:
— Это самый честный, самый благородный, самый человечный человек.
— Но его доверие могло быть обмануто.
— Мое к нему — останется неизменным. В эти же дни Цветаева отсылает Ариадне Берг давнее свое стихотворение, посвященное мужу, поставив под ним две даты: «Коктебель, 3-го июня 1914 г. — Ванв, 1937 г.». Напомню одну из строф этого стихотворения. После всего, что ранее рассказано, она звучит особенным образом:
Цветаева была уверена, — по крайней мере, пока она еще оставалась во Франции, — что Эфрон обвинен облыжно, несправедливо — и совсем не в том, в чем он мог быть виноват перед французским правительством. «Не верьте», — говорит она каждому, кто еще продолжает с ней встречаться.
Прекраснодушная доверчивость, нейтрализовавшая способность к независимым оценкам, стоила дорого — и самому Сергею Яковлевичу, и тем, кто пошел тем же путем. «Аполитичная» Цветаева уже в начале тридцатых годов считала, что увлеченность мужа «социалистическим строительством» на родине граничит с элементарной слепотой. В письме к Анне Тесковой от 16 октября 1932 года она писала: «С. Я. совсем ушел в Сов. Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что, хочет…»[20]
Но мужество и нравственная безукоризненность поведения Эфрона в застенках НКВД неоспоримы. Перед лицом пыток и смерти до последней своей минуты он остался человеком чести. Он не только никого не оговорил, но не позволил и себе самому уклониться от долга и правды, как он их понимал. Он последовательно отвергал ложь и не согласился участвовать в грязном спектакле, который ему предлагали. Одна эта стойкость не позволяет ставить его на одну доску с теми его «коллегами» по Учреждению,
