отречение, полное горечи, сплошная боль оставленности, — без намека на смягчение сердца нежностью к родной земле. Пронзительно оборванной последней фразы:
в доме Шнейдеров не прозвучит.
Ее просят прочесть «Стихи к Блоку». Она отмахивается: «старье!» Она хочет читать только то, что и сегодня еще звучит в душе. Ни Шнейдеры, ни Чуковская не знают ее таланта в расцвете, все их восхищение — перед той, молодой, почти что начинающей, от которой она так давно и далеко ушла.
И Марина Ивановна обещает попозже, этим же вечером, непременно прочесть «Поэму воздуха».
Кажется, она немного отстранилась от ужаса, который носит в себе. Попав в живую атмосферу милого дома, она распрямляется. Чуковская пишет: «Марина Ивановна менялась на глазах. Серые щеки обретали цвет. Глаза из желтых превращались в зеленые. Напившись чаю, она пересела на колченогий диван и закурила. Сидя очень прямо, с интересом вглядывалась в новые лица. <…> С каждой минутой она становилась моложе…»[37]
Четыре дня отделили это чаепитие у Шнейдеров от рокового дня в Елабуге.
Я спрашивала у Лидии Корнеевны: а как же версия о психическом надломе, почти что душевной болезни? В ответ Чуковская энергично протестует. Подавленность, бесконечная усталость, с трудом заглушаемое отчаяние — да, это было. Но когда она говорила, от нее исходила энергия как бы даже вопреки смыслу произносимых ею слов. Конечно, у нее были на исходе силы, душевные и физические, — но это совсем другой вопрос.
И этим же вечером она собиралась прочесть наизусть «Поэму воздуха» — одно из самых сложных своих произведений…
Итак, после благоприятного решения чистопольских властей Марина Ивановна проводит несколько часов в баюкающей дружеской обстановке. Ее выслушивают с неподдельным интересом, о чем бы она ни заговорила. Ей предлагают конкретную помощь: обед и ночлег сегодня, а завтра — совместные поиски жилья. И Цветаева, конечно, чувствует, что этим людям можно довериться, хотя еще несколько часов назад она их не знала…
Но потом она спохватилась.
Оказывается, у нее назначена встреча.
С кем? Где?
По воспоминаниям Чуковской, Марина Ивановна сказала Шнейдерам (сама Лидия Корнеевна в это время ненадолго ушла), что ее ждут в гостинице. Но в устном рассказе Татьяны Алексеевны, спустя несколько десятилетий, звучал иной вариант: Цветаева будто бы сказала, что пойдет к Асееву. И вернется обратно к восьми часам.
Но не вернулась.
Слово «гостиница» может насторожить. В те давние времена свидания в гостиницах любили назначать чиновники из «органов».
В данном случае, однако, в это не верится.
В Чистополь Цветаева только что приехала. Это было в принципе, конечно, возможно: разыскать ее здесь и назначить официальное свидание. Но зачем? В Елабуге ее «достать» было несравненно проще…
Скорее всего гостиницей Марина Ивановна назвала то самое общежитие, где она ночевала.
И там она действительно появилась, но уже поздним вечером, усталая, измученная. Еще подробность (разысканная Белкиной): у нее сильно болели ноги. Согрели воду, и в комнате, где жила Жанна Гаузнер и семья Натальи Соколовой, Марина Ивановна сидела на скамеечке, опустив ноги в таз и низко, склонив голову…
Где она была в промежутке? Почему так устала? Отчего не вернулась к Шнейдерам?
В последнем, впрочем, нет ничего особенно странного: не для того она покинула в Елабуге сына (с которым впервые в России была в разлуке), чтобы читать стихи и вести общие разговоры в милом интеллигентном семействе.
Существует и другая версия той же встречи на квартире Шнейдеров. Ее записал в 1965 году со слов Татьяны Алексеевны, ставшей к тому времени женой Паустовского, Л.А. Левицкий. В этом рассказе есть некоторые новые оттенки, — и я перескажу в главных чертах эту запись.
Услышав фамилию женщины, которую привела Чуковская, Татьяна Алексеевна от неожиданности не сразу поняла, что перед ней
Но беседа не клеилась. Сели обедать. Понемногу Марина Ивановна оттаивала. После обеда она настояла на том, чтобы помочь хозяйке дома вымыть посуду. Выражение ее глаз поразило Татьяну Алексеевну, — это были мертвые глаза, глаза человека, о котором говорят: «Он не жилец на свете»…
Подробности этого воспоминания позволяют объяснить, почему к концу того чистопольского дня Цветаева предпочла переночевать не в относительно благополучном доме Шнейдеров, а в литфондовском общежитии…
Возможно, и в самом деле Марина Ивановна еще раз зашла к Асееву. Это выглядело бы естественно: прийти, чтобы поблагодарить и сообщить о результативности его, асеевского, заступничества. И теперь, когда главное препятствие уже устранено, поговорить, скажем, о возможностях заработка в Чистополе.
Или —
И не потому ли еще оставалась в ней безысходность, что та тень продолжала висеть?
Но этого мы не знаем и не узнаем, по-видимому, уже никогда. Если только Николай Николаевич не поделился воспоминаниями с кем-либо вне своего семейного круга. Тогда тема может когда-нибудь возникнуть, утратив уже, правда, почти всю свою достоверность.
С достоверностью известно другое: дочь Цветаевой Ариадна Сергеевна до конца своей жизни белела при упоминании имени Асеева.
В письме ее к Пастернаку от 1 октября 1956 года мы находим беспощадные строки: «Эти имена, — пишет она об именах Цветаевой и Асеева, — соединимы только, как имена Каина и Авеля, Моцарта и Сальери. <…> Для меня Асеев — не поэт, не человек, не враг, не предатель — он убийца, а это убийство — похуже Дантесова»[38].
Резкость суждений и категоричность оценок — черта, увы, характерная для дочери Цветаевой. Но занять объективную позицию в таком вопросе, как самоубийство матери, — нелегко.
Дочь знала подробности последних дней Марины Ивановны, с одной стороны, из дневника брата (с которым она, расставшись в августе 1939 года, так больше и не увиделась: к моменту ее освобождения из лагерей Георгий был убит на войне). С другой стороны, Ариадна Сергеевна сообщала в письме к В.Н. Орлову двадцать четыре года спустя после гибели матери (31 августа 1965 года): «В короткий перерыв между лагерями и ссылкой я успела связаться с людьми, бывшими в то время в Елабуге, и записала с их слов то, что они тогда — всего 6 лет спустя — хорошо помнили»[39].
Помнили, как нам теперь ясно, все же не слишком хорошо, несмотря на небольшой срок, отделивший воспоминания от трагического события 1941 года. В рассказах, которые записала дочь Цветаевой, очевидны многие огрехи памяти вспоминавших.
