Впрочем, зная российские особенности, можно объяснить длительную отсрочку выезда Цветаевой из Франции и попроще. Так, как предлагает это объяснить в своей книге Мария Белкина. Подсунули, дескать, в начале лета 1939 года забытую бумажку некоему делопроизводителю — тот отнес, кому надо… И возвращение великого поэта на родину разрешено. Почему бы и нет? Все возможно.
К с. 134.
Эмилию Литауэр допрашивают о Цветаевой 19 февраля — и тоже других тем в этот день не возникает. Следователь спрашивает:
— С какими антисоветскими организациями была связана Цветаева во Франции? С кем из лиц, враждебно настроенных к СССР, она встречалась?
Литауэр называет в ответ журнал «Современные записки», газету «Евразия», эсеров Бунакова- Фондаминского и Лебедева, «агентов иностранных разведок» Святополка-Мирского, Гучкову-Трейл, Клепининых. Антисоветские настроения Цветаевой, — говорит Эмилия, — выразились в ее стихах о Белой армии и царской семье. По приезде в Болшево, — записывает следователь, — «в своем кругу она не стеснялась заявлять, что приехала сюда, как в тюрьму, и что никакое творчество для нее тут невозможно».
К с. 147.
В показаниях арестованных «болшевцев» не однажды всплывает имя Веры Александровны Трейл.
Дочь бывшего военного министра Временного правительства А. И. Гучкова, она рано вышла замуж за П. П. Сувчинского, одного из виднейших в русской эмиграции двадцатых годов «евразийцев». К концу 1925 года или к самому началу 1926-го относится знакомство супругов Сувчинских с Цветаевой. В письме к автору этих строк от 24 ноября 1979 года В. А. Трейл так вспоминала об этом знакомстве: «Познакомились мы — да, почти сразу после их (Цветаевой и Эфрона —
Вскоре после знакомства возникает замысел совместного издания журнала «Версты», который появился спустя полгода и вызвал крайне резкую реакцию правых эмигрантских кругов.
Вера Александровна до поры до времени выступает лишь как жена незаурядного человека, но уже в ту пору Цветаева отмечала в ней и ум и самобытность. «Писала она мне редко, — вспоминает Трейл в том же письме, — мы слишком часто виделись — эти 3–4 письма у меня (как и я сама) сгорели. Помню фразу (лестное запоминается!) — «Большому кораблю большое плаванье». Т. е. она считала меня очень умной. А я знала, что она необычайный поэт. ‹…› Не вижу, чем она меньше, чем, например, Пастернак…»
Одно из уцелевших (от пожара) писем Цветаевой к В. А. было опубликовано в журнале «Звезда» (1992, № 10). В нем — щедрое признание несомненных, в глазах Марины Ивановны, достоинств молодой Сувчинской: ума, гордости и даже «душевного целомудрия».
Однако спустя несколько лет отношение Цветаевой к В. А. решительно изменится: и среди причин, в частности, была та, что В. А. втягивала Ариадну Эфрон в политические страсти, способствуя тем самым углублявшемуся отчуждению матери и дочери.
Уже после развода В. А. с Сувчинским Эфрон вовлекает ее в работу советской разведки, с которой он сам себя связал с начала тридцатых годов. И тут, видимо, В. А. находит выход врожденной своей активности, энергии и авантюризму, унаследованным от отца. А также способности очаровывать людей самого разного круга.
Летом 1936 года мы находим ее в Москве. Она живет в гостинице «Москва» и в кафе «Националь» постоянно встречается с переехавшими из Парижа прежними своими друзьями и единомышленниками: с Ариадной Эфрон, Эмилией Литауэр, Николаем Афанасовым. Встречалась она и с Дмитрием Петровичем Святополком-Мирским, приехавшим в СССР раньше многих других. В допросах Эмилии Литауэр явственно передана властная, как бы руководящая, позиция Веры Александровны: ее советам, более похожим на распоряжения, беспрекословно следует, видимо, не только Эмилия.
«Зачем она приезжала в Москву?» — спросят на одном из допросов Ариадну Эфрон. «По вызову начальства, для выяснения ее дальнейшей работы в Иностранном отделе НКВД», — записан ответ Ариадны. Последняя охотно проявляет в таких вопросах осведомленность, предъявляя ее как бы в виде некоей «охранной грамоты». Грамота, однако, не срабатывала, ибо допрашивали Ариадну уже через два года после отъезда В. А. из Москвы — осенью 1939 года. Ариадна имела дело со следователями бериевского, а не ежовского набора. Для них Ежов, покровительствовавший, насколько можно судить, В. А. и другим «кадрам», завербованным в среде русской эмиграции, был к этому времени уже не только политический труп, но и «враг народа».
Из допросов выясняется история второго замужества Гучковой: на совместном совещании Мирского, Литауэр и Сувчинской было решено (и это решение поддержал из Парижа Эфрон), что В. А. для служебных задач целесообразно выйти замуж за Роберта Трейла — английского журналиста, шотландца по происхождению, который в это время находился в Москве. Замысел был осуществлен, и с этого момента паспорт иностранной подданной облегчал В. А. роль связной между Москвой и Францией.
Московское начальство собиралось отправить В. А. — после ее нового замужества — на дальнейшую работу в Великобританию. Но неожиданно натолкнулось на энергичное сопротивление норовистой подчиненной. Добившись приема у Ежова, В. А. сумела доказать, что ее работа во Франции принесет НКВД несравненно больше пользы, так как там у нее прекрасно налажены многочисленные связи.
В СССР В. А. прожила несколько дольше года, хотя нельзя сказать с уверенностью, не выезжала ли она за пределы страны в этот период (с лета 1936 по сентябрь 1937 года).
Но за пределы Москвы В. А. достоверно выезжала, ибо с регулярностью посещала подмосковную школу разведчиков НКВД. В книге «Охотник вверх ногами» Кирилл Хенкин утверждает, что в этой знаменитой школе В. А. не училась (как я думала поначалу, прочитав об этом впервые в протоколе одного из допросов), а преподавала.
О Сергее Яковлевиче Эфроне Трейл писала мне в 1979 году следующее: «Я не знаю, знаете ли Вы и хотите ли знать о «деле Рейсса». Считается, что С. был в этом замешан, а я уверена, что нет. — Марина, конечно, ничего не знала и политикой вообще не интересовалась.
Я вернулась из Москвы около 15-го — м. б. 10 сент. 1937. Сережа приходил почти каждый день. Сказал, что он влюблен в барышню 24-25-ти и не знает, что делать. Я сказала: — «Я знаю, что делать», но он, вздохнув, ответил: «Нет. Я не могу бросить Марину».
20 сентября родилась моя дочь. И дня через 3–4 появился в больнице С.: «Меня запутали в грязное дело, я не при чем, но должен уехать».
Обратим внимание, что в данном письме подтверждено: во Францию Трейл приезжает «не позже 15 сентября», в действительности же, как мы далее увидим, дней на десять раньше.
Протоколы допросов Сергея и Ариадны Эфрон, Клепининых, Литауэр и Афанасова недвусмысленно проясняют характер деятельности Веры Александровны. И вот теперь, когда мы многое уже об этом знаем, совсем иначе, чем раньше, читаются личные письма В. А., обнаруживающиеся у самых разных ее корреспондентов.
В книге «Агенты Москвы», изобилующей — увы! — огромным числом фактических неточностей и ошибок (Allain Brossat. Agents de Moscou. Le Stalinisme et son ombre. — Gallimard, 1989), французский журналист Аллен Бросса рассказал, в частности, о содержимом чемодана, обнаруженного в вещах русского эмигранта К. Б. Родзевича, умершего в одном из парижских «старческих домов». Среди прочего там оказалась пачка писем его давней возлюбленной и сподвижницы — В. А. Трейл. Естественно, что друг с другом они вполне откровенны, — и можно только пожалеть, что им нет нужды пересказывать друг другу известные обоим обстоятельства.
Тем не менее, эпистолярные тексты, приведенные в книге Аллена Бросса, внятно указывают на участие того и другого в работе советской разведки.
Но вот совсем свежая находка. Это письма В. А. Трейл к брату Эмилии Литауэр Александру. С ним в
