Гибель Марины Цветаевой

может оценить смысл и направленность переработки, — в специальных комментариях она, на наш взгляд, не нуждается.

Письмо Цветаевой печатается с сохранением авторской орфографии.

Ирма Кудрова

От публикатора

В конце 1991 года мне позвонил незнакомый человек. Из телефонного разговора я узнала его имя и род занятий: с 1989 года Виктор Холодков живет в Сан-Диего (Калифорния), где руководит Информационным Центром и справочной библиотекой по русской культуре первой половины XX века. Поводом к его звонку послужила моя статья об А. Эфрон[65]. Прочитав ее, В. Холодков вспомнил, что у него есть несколько документов, имеющих отношение к Цветаевой, в частности — текст черновика ее письма Сталину. Все эти бумаги, по его словам, попали к нему после смерти одного крупного литературного чиновника, в архиве которого находились. Не будучи специалистом в области литературы, В. Холодков поинтересовался, известно ли это письмо цветаевоведам и может ли оно сегодня кого-нибудь заинтересовать. Если да, то он был бы готов безвозмездно передать мне копию цветаевского черновика для публикации.

В начале декабря 1991 года я получила от В. Холодкова копии обещанных документов. Из их содержания стало ясно, как, когда, при каких обстоятельствах цветаевский черновик оказался в руках «крупного литературного чиновника». «Рассекретить» имя этого чиновника не составило труда: Константин Васильевич Воронков, волей случая заняв высокую должность секретаря Союза писателей[66], стал адресатом и хранителем важнейших литературных документов целой исторической эпохи. Среди них оказались и бумаги, о которых идет речь.

В апреле 1967 года, в надежде на «юбилейные» послабления (приближалось 50-летие советской власти), Ариадна Эфрон обратилась в Союз писателей с просьбой «возбудить ходатайство перед Правительством об истинной (курсив А. С. Эфрон) реабилитации»[67] ее отца.

Дело в том, что сухая официальная справка с расхожей формулировкой «за отсутствием состава преступления», выхлопотанная в 1956 году, не могла ее удовлетворить. Дочерний долг требовал большего: «…чтобы он (С. Я. Эфрон — М. К.) встретил 50-летие Советской власти в ряду вечно живых ее борцов». Это было важно, по мнению А. С. Эфрон, не только как акт справедливости по отношению к отцу, но и для будущих биографов Цветаевой. Она писала: «Надо, чтобы в биографиях Марины Цветаевой и ее мужа Сергея Эфрона все встало на свои места <…>, чтобы он не остался в представлении советских людей лишь в виде некоего белогвардейского довеска к цветаевской биографии, или просто прочерка в ней — протяженностью в тридцать лет». Видимо, учитывая значимость имени Цветаевой, признанной к тому времени уже официальными литературными кругами, А. С. Эфрон приложила к своему письму копию черновика письма Цветаевой Сталину.

В правом верхнем углу первой страницы перепечатанного Ариадной Сергеевной цветаевского текста есть ее приписка от руки: «Копия черновика письма М. И. Цветаевой Сталину. Послано зимой 1939—40 г. Осталось без ответа. Подлинник — в черновой тетради 1939—40 г.». Эта приписка, как и несколько других ее рукописных пометок, является одним из важнейших доказательств подлинности предлагаемого ниже текста.

Марина Кацева

Обращаюсь к Вам по делу арестованных — моего мужа Сергея Яковлевича Эфрона и моей дочери — Ариадны Сергеевны Эфрон.

Но прежде чем говорить о них, должна сказать Вам несколько слов о себе.

Я — писательница. В 1922 г. я выехала заграницу с советским паспортом и пробыла заграницей — в Чехии и Франции — по июнь 1939 г., т. е. 17 лет. В политической жизни эмиграции не участвовала совершенно, — жила семьей и литературной работой. Сотрудничала главным образом в журналах «Воля России» и «Современные записки», одно время печаталась в газете «Последние новости», но оттуда была удалена за то, что открыто приветствовала Маяковского в газете «Евразия». Вообще — в эмиграции была одиночкой[68].

Причины моего возвращения на родину — страстное устремление туда всей моей семьи: мужа, Сергея Яковлевича Эфрона, дочери, Ариадны Сергеевны Эфрон (уехала первая в марте 1937 г.) и моего сына, родившегося заграницей, но с ранних лет страстно мечтавшего о Советском Союзе. Желание дать сыну родину и будущность. Желание работать у себя. И полное одиночество в эмиграции, с которой меня в последние годы уже не связывало ничто.

Мне было устно передано, что никогда никаких препятствий к моему возвращению не имелось.

В 1937 г. я возобновила советское гражданство, а в июне 1939 г. получила разрешение вернуться в Советский Союз, что и осуществила — вместе с 14-летним сыном Георгием — 8 июня 1939 г.

Если нужно сказать о происхождении — я дочь заслуженного профессора Московского Университета Ивана Владимировича Цветаева, европейски-известного филолога, долголетнего директора быв. Румянцевского музея, основателя и собирателя Музея изящных Искусств — ныне Музея Изобразительных искусств им. Пушкина — 14 лет безвозмездного любовного труда [69].

Моя мать — Мария Александровна Цветаева, урожденная Мейн, была выдающаяся музыкантша. Неутомимая помощница отца по делам музея, она рано умерла.

Вот — обо мне.

Теперь о моем муже, Сергее Яковлевиче Эфроне.

Сергей Яковлевич Эфрон — сын известной народоволки Елизаветы Петровны Дурново (Лизы Дурново) и народовольца Якова Константиновича Эфрона. О Лизе Дурново при мне с любовью вспоминал вернувшийся в 1917 г. П. А. Кропоткин, и поныне помнит Н. Морозов. Есть о ней и в книге Степняка «Подпольная Россия». Портрет ее находится в Кропоткинском музее.

Детство моего мужа прошло в революционном доме, среди обысков и арестов. Все члены семьи сидели: мать — в Шлиссельбуржской крепости, отец — в Вильне, старшие дети — Петр, Анна, Елизавета и Вера Эфрон — по разным тюрьмам. В 1905 г. Сергею Эфрону, моему будущему мужу, тогда 12-летнему, уже доверяются матерью ответственные революционные поручения. В 1908 г. Елизавета Петровна Дурново[70] эмигрирует. В 1909 г. кончает с собой в Париже, потрясенная гибелью 14-летнего сына.

В 1911 г. я знакомлюсь с Сергеем Эфроном. Нам 17 и 18 лет. Он туберкулезный. Убит трагической гибелью матери и брата. Серьезен не по летам. Я тут же решаю никогда, что бы ни было с ним не расставаться и в январе 1912 г. выхожу за него замуж.

В 1913 г. Сергей Эфрон поступает в московский Университет, на филологический факультет. Но начинается война и он едет братом милосердия на фронт. В Октябре 1917 г. он, только что окончив Петергофскую школу прапорщиков, сражается в рядах белых. За все добровольчество — непрерывно в строю, никогда не в штабе. Дважды ранен — в плечо и колено.

Все это, думаю, известно из его предыдущих анкет[71].

Поворотным пунктом в его убеждениях была казнь комиссара — у него на глазах: — лицо, с которым этот комиссар встретил смерть. — В эту минуту я понял, что наше дело — не народное.

Но каким образом сын народоволки Лизы Дурново оказывается в рядах белой армии, а не красной? Сергей Яковлевич Эфрон это в своей жизни считал — роковой ошибкой. — Я же прибавлю, что так ошибся не только он, совсем молодой тогда человек, но многие и многие сложившиеся люди. В «Добровольчестве»