прочтет, не узнает. Да и не прочтет, ибо бежит
Девочка Шура[57]. Впервые чувство
(Разворачиваю рану, живое мясо. Короче:) 27-го[58] в ночь отъезд Али. Аля — веселая, держится браво. Отшучивается.
Забыла: Последнее счастливое видение ее, — дня за 4 — на С. X. Выставке[59] «колхозницей» в красном чешском платке — моем подарке. Сияла.
Уходит, не прощаясь! Я — что же ты, Аля, так ни с кем не простившись? Она, в слезах, через плечо — отмахивается! Комендант (старик, с добротой) — Так — лучше. Долгие проводы — лишние слезы…
О себе. Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче, чем я. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя, своей головы, если эта голова — так преданно мне служащая в тетради и так убивающая меня в жизни. Никто не видит, не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк, но их нет, потому что везде электричество. Никаких «люстр».
Н. П.[60] принес переводные народные песенки. Самое любимое, что есть. О как все это я любила! Я год[61] примеряю смерть. Все уродливо и страшно. Проглотить — мерзость, прыгнуть — враждебность, исконная отвратительность воды. Я не хочу пугать (посмертно)[62], мне кажется, что я себя уже — посмертно — боюсь. Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Вздор. Пока я нужна… но, Господи, как я мала, как я ничего не могу! Доживать — дожевывать. Горькую полынь.
Сколько строк миновавших! Ничего не записываю. С этим кончено.
Марина Цветаева <Предсмертные письма. Елабуга. 31 августа 1941 года>
«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».
«Дорогие товарищи!
Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто может, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему и с багажом — сложить и довезти в Чистополь. Надеюсь на распродажу моих вещей.
Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет. Адр. Асеева на конверте.
Не похороните живой! Хорошенько проверьте».
«Дорогой Николай Николаевич![63]
Дорогие сестры Синяковы![64]
Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю.
У меня в сумке 150 р. и если постараться распродать все мои вещи…
В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы.
Поручаю их Вам, берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает.
А меня простите — не вынесла.
Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у вас.
Уедете — увезите с собой.
Не бросайте».
Текст, публикуемый ниже, предлагался вниманию читателя дважды — в вариантах, несколько отличающихся друг от друга. Первой была публикация Льва Мнухина в парижской газете «Русская мысль» (№ 3942 от 21 августа 1992 года) под названием «Письмо Марины Цветаевой И. В. Сталину». Во второй публикации («Литературная газета», № 36/5413 от 2 сентября 1992 года) представлен был почти тот же текст, однако теперь он оказался обращенным к Лаврентию Берии. М. Фейнберг и Ю. Клюкин извлекли его из архива Министерства безопасности России. В печати завязался спор между публикаторами. Уязвимым обстоятельством первой публикации было то, что в тексте, которым располагал Л. Мнухин (источник — некий частный архив), обращение отсутствовало и реконструировалось лишь на основании устного свидетельства дочери Цветаевой.
И вот — третья публикация «письма».
Источник данного текста — архив секретаря Союза писателей СССР К. В. Воронкова, в котором было обнаружено письмо Ариадны Сергеевны Эфрон. К письму прилагался перепечатанный на машинке текст другого письма. Его автором была Марина Цветаева. Сама А. С. Эфрон обозначила адресата письма матери уверенно: «И. В. Сталин».
История получения текста публикатором Мариной Кацевой изложена в ее вводной заметке.
Сравнение данного текста с уже опубликованными свидетельствует прежде всего о том, как долго, кропотливо, мучительно писала и переписывала Цветаева свое послание, колеблясь, с кем-то, возможно, советуясь: кому же лучше его адресовать. Ибо и в прилагаемом тексте обращение тоже не поставлено.
На машинописи письма — два автографа А. С. Эфрон: подпись в конце ее письма к К. В. Воронкову и надпись на первом листе «Письма Сталину» (приведены в заметке «От публикатора»).
Итак, дочь Цветаевой была уверена именно в таком адресате, хотя мы не знаем точно, на чем основывалось ее уверенность. Вполне реальным кажется предположение, высказанное Л. Мнухиным: «Цветаева могла отправить не одно, а два почти идентичных письма, двум адресатам.
И все же не спор об адресате, на наш взгляд, главное в публикациях этого текста.
Бесконечно дорога нам сама возможность услышать голос Марины Цветаевой — ее колебания и сомнения, мучительный поиск интонации и аргументов — в трагический час, когда она ищет слов, способных умолить палача, остановить его руку, занесенную над головами ее родных.»
Скорее всего, перед нами первый
В нашей публикации отмечены все наиболее значимые поправки. И читатель, таким образом, сам
