не разбиты. Мы только временно отступили. Ждите – мы скоро вернемся. Пусть враг это знает. Да здравствует власть рабочих и крестьян! Председатель революционного комитета Хмурый».
Врона положил трубку телефона и задумался. Затем вынул маленькую жестяную коробочку, взял из нее щепоть белого порошка и с наслаждением втянул его в нос.
Раевский остановился на углу около магазина, поджидая Ядвигу. Она должна была пройти здесь после работы. Ему нужно было поговорить с ней. До сих пор они встречались лишь у Метельского. Приемная врача была самым удобным для этого местом.
Рядом с ним стоял низенький человек в теплом полушубке. По давней привычке не привлекать внимания неподвижностью Раевский повернулся спиной к ветру и закурил. Ветер гнал по улице легкий снежок.
– Разрешите прикурить, – попросил человек в полушубке и вынул озябшими пальцами коробку дрянных папирос.
– Пожалуйста.
По акценту Раевский узнал в нем поляка. По тротуару шли люди. Холод подгонял их. В стекле витрины Раевский увидел проходившую Ядвигу. Она не заметила его. Человек в полушубке заторопился. Он так и не прикурил.
Раевский посмотрел ему вслед и, попыхивая папиросой, спокойно пошел за ним. Он видел – Ядвига вошла в хлебную лавку. Человек в полушубке остановился около. Раевский задержался у афиши. Когда Ядвига вышла, человек в полушубке двинулся за ней. Раевский прошел мимо дома, где жила Ядвига, по другой стороне улицы, даже не взглянув туда.
В переулке человек в полушубке вяло торговался с извозчиком.
Раевский шел и думал. Ощутив горечь во рту, он вынул папиросу. Она была выкурена – тлел мундштук.
Острый взгляд нашел лишнего человека у дома Метельского.
В квартире доктора стоял шапирограф.
«Ковалло сейчас у Метельского. А, вот и еще один! Ну, это определенно болван. Не успели еще подобрать матерых».
Раевский прошел лишних два квартала, свернул в переулок. Убедился – за ним никого нет.
«Ядвига, Ковалло, Метельский – кто был неосторожен? Никого из них предупредить уже нельзя. Ясно – Ядвиге не надо было возвращаться в город…»
Сердце вдруг сдавило тяжело и больно. «Ядвига!» Он ударился плечом о фонарный столб и тотчас пришел в себя. Быстро пошел к поселку. Надо предупредить остальных…
Гнат Верба обошел всех, посоветовав выбираться из города как можно скорее.
Затем Раевский послал его в город. Через час он вернулся с печальной вестью.
Как только стемнело, Раевский и Верба вышли из города. Их взял в сани возвращавшийся с базара крестьянин, В пути они разминулись со Щабелем. Тот, оставив в соседнем селе лошадь, пробирался а город пешком.
Ночью в поселке начались повальные аресты.
Злобствовала пурга… Она бросала в окна лесной мельницы хлопья снега.
Шатала столетние дубы… Лес встревоженно гудел…
Холодно становилось у Андрия на сердце. Он прижался спиной к дубу, сжимая в руках карабин, и до боли вглядывался в темноту ночи. Каждый треск сломанной ветки казался человеческими шагами. Когда он уставал от нервного напряжения, он обходил дуб и отдыхал глазами на огнях, струившихся из окон старой мельницы.
Огни говорили о жизни, о людях, укрывшихся от свирепой вьюги в теплых комнатах мельника.
«Пшеничек опять, поди, что-нибудь про меня брешет… Олеся смеется, наверное. Что ж, пусть смеется».
Андрий бессознательно улыбнулся. Теплая волна прилила к сердцу, как всегда, при мысли об Олесе. Люди зовут это любовью. Что ж, пусть будет любовь!
Задумался Андрий, замечтался… А что, если он станет знаменитым бойцом? О нем будут ходить легенды по хуторам и селам, страшным станет его имя для врагов, а он, смелый, молодой, будет носиться впереди своих эскадронов, очищая родную землю от шляхты. И пан Баранкевич, спасаясь от него, будет говорить своей тонкошеей супруге, этой дохлой кошке: «Ведь это тот самый Птаха, пся его мать, тот самый кочегар из котельной нашего же завода».
Олеся будет следить за его победами и в душе, напорное, будет гордиться, что вот этот самый парень, о котором все говорят, целовал ее колени и говорил жаркие слова… И уже не будет шутить над ним, и в глазах ее он уже не встретит плохо скрытой насмешки.
Взглянет Олеся на него, покрытого славой, и впервые увидит он в ее взоре восхищение и любовь…
Почти совсем рядом затрещал сухой хворост. Руки сами собой рванули карабин к плечу. Резкий окрик вырвался из груди:
– Стой! Кто идет? Стреляю!
Что-то темное, высокое шевельнулось впереди, и простуженный голос ответил:
– Эй! Кто там у мельницы? Я – Щабель!
Андрий опустил карабин. Он узнал голос.
– Это я, Птаха! – крикнул он.
Вот голова коня рядом с ним, а всадник в тулупе и бараньей шапке уже нагнулся к Андрию, присматриваясь.
– Куда коня поставить? Кто там в хате? Цибуля здесь? – хрипел Щабель.
– Все там! – крикнул Птаха. – А что в Павлодзи?
– Я из города. Там могила. Ревком забрали…
Птаха отшатнулся:
– Да что же это?
Страстные споры шли до глубокой ночи. Весть о том, что ревком захвачен, придавила всех.
Снимая полушубок, Щабель бросил два слова:
– Кто-то продал! Всех забрали…
Щабель не знал, что Раевскому удалось уйти в Павлодзь.
Долго, очень долго стояло в комнате тягостное молчание. Пепельно-бледным стало лицо Раймонда. Огромный Цибуля мрачно терзал свою широкую бороду. Он смотрел в угол, словно в темноте, под скамьей, было что-то, притягивавшее его взор.
Наклонив голову к коленям, чтобы скрыть слезы отчаяния, забилась в угол у печи Олеся. Еще недавно ее звонкий смех веселил всех.
Широко раскрытыми глазами, полными ужаса и тоски, глядела на великана Цибулю Сарра, тщетно пытаясь в его поведении найти хоть искру надежды. Но сосновский повстанец был мрачен.
Птаха, которого только что сменил с поста Пшеничек, внезапно вскочил с лавки и с яростью бросил на стол свою куцую шапчонку:
– Что же вы сидите, деды? Выручать ревком надо! Вдарим всем отрядом на город – и душа из них вон! Срубаем панов и своих вызволим!
Цибуля медленно повернул к нему свою тяжелую голову.
– Чем вдаришь-то, сосунок? Сидел бы тишком, умней был бы!
Андрия словно обожгло:
– Как чем вдарить? Я ж говорю – всем отрядом! Поднять мужиков в деревнях! А ты меня сосунком не шпыняй, а то я не посмотрю, что у тебя борода до пояса, а так двину, что…
– Андрий… – тихо сказала Сарра.
Птаха опомнился. Сачек зло хмыкнул.
– Ты полегче, мальчонок! За такие слова можем плетей всыпать. Хоть здесь не царская армия, но командир и у нас есть командир, и раз он говорит, то должен слушать и понимать. А вот подрастешь, тебя командиром выберем, и будешь свой ум доказывать.
– Насчет плетей – это ты зря! – хмуро отозвался Пшигодский. – Это у тебя фельдфебельская замашка
