осталась еще.
Медленно выговаривая украинские слова, Раймонд спросил:
– Товарищ Цибуля, вы отказываетесь напасть на город, хотя бы на тюрьму? Или, говоря прямо, вы не двинете свой отряд на выручку?
Цибуля тяжело налег всей громадой своего тела на стол и смущенно кашлянул.
– Разве я говорил, что отказываюсь? Но как его двинуть? Сами небось знаете – пятьдесят мужиков на конях, у двадцати ружья казенные, у остальных берданки охотничьи. Ну, еще человек двадцать пять на санях усадим. Я за сосновских говорю, за своих. В другие села не дюже суйся. Там сами себе хозяева. Скажем, ежели на них нажимали б каратели, конечно, огрызаться будут. А городских выручать – так не пойдут, пожалуй. В городе войсков побольше нашего. Кому охота под пулемет лезть?
– Так ты на попятную? – недружелюбно спросил Щабель.
Цибуля потемнел.
– Горячий вы народ, городские! Вам вынь да положь… Я, скажем, пойду с вами, не отказываюсь, я старое добро всегда помню. Я еще не забыл, кто меня от расстрелу панского выручил, но мужикам-то до этого какое дело? Да и, сказать по правде, перебьют нас, как гусей, до единого, и никого мы не выручим и свои головы положим, а я, как командир, за все должон отвечать.
Щабель резко перебил его:
– Брось, Цибуля, эти сказки про белого бычка! Скажи прямо – слаба у вас гайка, у партизан-то. Дальше своей хаты воевать не ходите. Все норовите коло баб своих поближе, а на революцию вам наплевать! Эх! Мелкая буржуазея в вас сидит, будь она трижды проклята!
– Это мы-то буржуи? – удивился Сачек.
– А что ж ты такое? – крикнул ему Птаха. – Когда мы ваших из тюрьмы выручали, на смерть шли. А теперь, когда ревкому паны виселицу строят, так у вас «моя хата с краю, я ничего не знаю».
– Андрий, не надо ссоры. Товарищ Цибуля ведь не сказал так. Правда ведь, Емельян Захарович? – вмешалась Сарра, подходя к повстанцу.
Цибуля тяжело заворочался на лавке и, опять принимаясь за свою бороду, пробурчал:
– Ежели я буржуазен, так нечего судачить, а ежели ко мне по-товарищески, так я ж не отказываюсь подмогнуть, но на город не пойду. Перебьют… – твердо откроил он последнее слово.
– Тогда нашим, выходит, могила? – глухо произнес Щабель.
– Ну, нет! Этому не бывать, пока мы живы! – вырвалось у Раймонда.
– Раймонд, если они не хотят, то мы сами пойдем, – негодующие сказала Олеся. – Я тоже пойду!
– И я… – тихо проговорила Сарра.
– И тебе не стыдно, Цибуля, детей на смерть пускать? – не вытерпел Пшигодский.
– Сказал, на город не пойду. А кому охота, пущай идет. Еще семерых приберут к рукам.
– Ну и черт с вами! – крикнул Птаха. – Собирайся, братва! Нам здесь делать нечего. Пусть меня изрубают в капусту, но чтоб я здесь сидел и дожидался, когда наших перевешают, так лучше мне не жить на свете!
И Щабель, и Пшигодский понимали безвыходность положения. Было ясно, что без помощи партизан всякая попытка освободить ревком обречена на неудачу.
Пшигодский знал упрямство Цибули. Сломить его было невозможно, и он искал других путей. И вдруг не кто другой, как Птаха, подсказал ему эти пути.
– Ты как думаешь, Щабель, их будут судить или так?.. – спросил Пшигодский.
– Какой там суд! А может, для видимости – военно-полевой. Все равно один конец. Ежели завтра ничего не сделаем, то будет, пожалуй, поздно.
– Как поздно? – прошептала Олеся, мертвея.
Молчание. Оно становилось невыносимым.
– Ну, если наши погибнут, тогда кончено – никому пощады не дам! Год буду собирать народ, но соберу, и тогда будет расплата. Будь я трижды проклят, если я не перережу всех этих Могельницких! Ворвусь в усадьбу и всех до одного под корень. Кровь за кровь! – страстно кричал Андрий.
– Стой, парень, а ведь это в самом деле подходяще! – радостно вскрикнул Пшигодский.
– Что подходяще? Могельницких резать? Близок локоть, да не укусишь! – с презрительным недоумением усмехнулся Цибуля.
Но Пшигодский, уже не слушая его, обвел всех радостным взглядом.
– Вот послушайте, до чего дельно получается, – начал он. – Как с нами все это панство и офицерье поступает? По-зверячьему! Раз им в лапы попался прощайся с жизнью. Не хочешь в ярме ходить – пуля в лоб. Так мы что ж, святые, что ль? Змею, раз она кусается, голыми руками не ловят…
– К чему ты это? – перебил его Сачек.
– А к тому, что наскочим мы сегодня под рассвет, скажем, не на город, на усадьбу графскую.
– Что ж, с бабами воевать будешь, что ль? Граф-то в городе, до него не достанешь!
– Ты помолчи, Сачек!
– Налетим, значит, на усадьбу. Заставу ихнюю в Малой Холмянке обойдем кругом. В обход верст двенадцать будет. В такую погоду сам черт не углядит. Ну так вот… Сомнем мы там охрану ихнюю. Могельницкому и в ум не придет держать у себя в тылу большую часть. Знает он ведь партизанскую повадку – из своей берлоги не выходить!
– Ну, ну, слыхали, дальше что? – огрызнулся Сачек.
– А дальше – заберем жен ихних, старого гада в придачу. Глядишь, сам Могельницкий в руки попадется. Ездит он туда из города частенько. Мне там все ходы известны. Заберем всех, в ихние же сани посадим – и айда! Ищи ветра в поле. Запрячем их подальше в подходящее место, а ему по телефону, коли сам не попадется, скажем: ежели хоть одного из наших пальцем тронешь, так мы твоих уж тут миловать не будем. А?
– Молодец, Пшигодский, вот это по-моему! До чего ж просто, черт возьми! – восхищенно воскликнул Птаха.
Все глядели на Цибулю, ожидая от него ответа.
Великан заговорил не сразу. Он всегда трудно думал, никогда не спешил.
Но уж одно его молчание обнадеживало.
– Да! Это более подходяще. Тут можно и потолковать. Это умней, чем на город переть. Только боюсь я, наскочим мы на имение, а там никого и нету, и выйдет это у нас впустую… – все еще колебался Цибуля.
– Значит, решено? – подталкивал его Щабель.
– Ты как, Сачек, на это?
– Я, Емельян Захарович, как вы… А так мыслишка неплоха. Глядишь, там из барахла мужикам кое-что перепадет…
– Ну, это вы бросьте! – остановил его Раймонд тихо, но так решительно, что Сачек смущенно заморгал.
– А я что? У нас оно же и награблено.
– Нам ревком выручать надо, а ты… – возмутился Щабель.
– Ладно, так и быть, согласен я, – доканчивал вслух свою мысль Цибуля. И спокойным тоном начальника приказал: – Езжай, Сачек, в деревню, чтоб через час хлопцы были на конях. Возьмешь, которые верховые, пешие нехай остаются. Для такого дела хватит. Так чтоб через час…
Людвига стояла у огромного окна библиотеки. Ночная метель утихала.
Одинокие снежинки медленно падали на пушистый снежный ковер.
Он уехал вчера поздно вечером, даже не простившись.
Что случилось? Почему ей стало так неуютно и одиноко в этом огромном доме?
Многое для нее было неясно. Во многом она безнадежно запутывалась. Все они – и Эдвард, и Потоцкий, отец Иероним – говорят о борьбе за независимую Польшу, но вместо героизма, благородства, самоотверженности – предательства, порка, виселицы. Это политика. А ее личная жизнь? Она здесь чужая.
Правда, и раньше она в этом доме не была родной. Ее любил и согревал лишь он один.
Разве был ей близким когда-либо этот отвратительный старик, беззубый развратник, о низости которого она не имела представления, пока история с Франциской не открыла ей глаза?
