перед домом стояли женщины. Жан с поклоном поинтересовался, где можно найти мадам Нодин. Ему сообщили, что она на верхнем этаже принимает роды у жены ткача Дюбуа. В апартаменты их не впустили. Женщина у входа строго сказала, что мужчинам сюда нельзя.
— Как нам увидеть повитуху? — спросил Жан.
Женщина рассмеялась.
— Она занята, сынок. Идите подождите с остальными мужчинами в таверне.
Когда женщина уходила, Жан задержал дверь ногой, и она осталась полуоткрытой. Через щель они могли видеть спину толстой повитухи и слышать стоны мадам Дюбуа.
— Теперь вздохните, — приказывала мадам Нодин. — Напрягитесь. Еще напрягитесь. Опять вздохните. Если вы не станете дышать, ваше дитя тоже не будет!
— Ты видел когда-нибудь рождение младенца? — прошептал Жан.
— Нет, — ответил Эдгар. — Но теперь понимаю, что дело это не простое. А сколько времени оно занимает?
— Понятия не имею. Но если несколько часов, то нам придется уйти, не дождавшись.
Вскоре комнату огласил пронзительный крик новорожденного. Довольная повитуха отрезала пуповину, искупала младенца, натерла солью и смазала десны медом, чтобы стимулировать аппетит. Затем туго завернула в льняную пеленку и протянула матери. Закончив дела, она собрала со стола монеты, вытерла о фартук руки и направилась к двери.
Ее окликнул Жан:
— Прошу прощения, мадам. Меня зовут Жан Кальвин. Я имею честь быть знакомым с вашим супругом.
— О, школяр. Муж о вас рассказывал. И что вам угодно, месье Жан?
— Младенцу уже дали имя?
— Да. Но почему это вас озаботило? — удивилась она.
— Прошу вас, мадам, назовите имя.
— Мальчика назвали Фермин Дюбуа. А теперь позвольте мне идти готовить ужин мужу.
На улице юноши побежали, чтобы успеть к началу урока. Снег пошел гуще, мостовая стала совсем скользкой.
— Скорее бы вечер, — проговорил Эдгар, переводя дух. — Посмотрим, что там в книге написано про сегодняшний день.
Жан рассмеялся.
— Неужели ты веришь, что в твоей драгоценной книге есть имя Фермин Дюбуа? Это все равно что верить, что снег имеет вкус грушевого варенья. Возьми попробуй. — Жан кинул горсть снега в Эдгара. Тот бросил в ответ, и они несколько минут весело поиграли в снежки, как беззаботные мальчишки.
Их забаву прервала появившаяся в начале улицы похоронная процессия. Безутешная вдова в окружении сыновей и скорбящие в черном. Впереди шествовал и два священника из церкви Сен-Жюльен- ле-Повр, старейшего парижского прихода. По роскошному убранству гроба было видно, что хоронят богача. Процессию сопровождало много нищих со свечами в руках. На кладбище их всех ждало подаяние. Эдгар приблизился к одному:
— Кого хоронят?
— Достопочтенного Жака Визе, месье. Благочестивого добродетельного человека, корабельщика, — ответил нищий. От него разило вином.
— Когда он умер?
— Ночью, месье. — Нищий поднял глаза на Эдгара, осклабив беззубый рот. — Подайте бедному человеку, месье.
Брезгливо морщась, Эдгар достал мелкую монету.
— Зачем он тебе? — поинтересовался Жан.
— Чтобы проверить еще одно имя в моей драгоценной книге.
Во дворе их встретил сам ректор Темпет, который ходил туда-сюда в длинном коричневом плаще, тыкая тростью в снег.
— Кантуэлл! Кальвин! Подойдите сюда!
Затаив дыхание, они покорно подошли к бородатому тирану. Жан решил, что сейчас не время просить ректора произносить его фамилию по-латыни.
— Где вы были?
— А разве в эти часы запрещено выходить за пределы колледжа, месье ректор? — притворно удивился Жан.
— Я спросил, куда вы ходили?
— В собор, месье ректор, — неожиданно выпалил Эдгар.
— Вот как? И зачем?
— Мы там молились, месье ректор.
— Неужели?
— Мы сочли, месье ректор, что упражнять душу полезнее, чем ублажать бренное тело, — произнес Жан. — И потому, воспользовавшись кратким перерывом, отправились в великолепный собор воздать хвалу Богу.
Темпет хмуро сжал набалдашник трости, расстроенный, что не может найти причину воспользоваться ею как дубиной. Проворчав что-то, он зашагал прочь.
Удивительно, как Эдгару до конца дня удалось избежать хлыста. Он едва осознавал, что происходит в аудитории. Отчаянно хотелось раскрыть книгу и выяснить, действительно ли снег имеет вкус грушевого варенья.
К вечеру снегопад прекратился. Когда школяры после последней службы в часовне направлялись в свои опочивальни, заснеженный двор при ярком лунном свете казался сокровищницей с миллионами рассыпанных бриллиантов.
В комнате Эдгар сразу извлек из сундучка книгу.
— Ищи дату, — поторопил Жан. — Двадцать первое февраля.
— Чего ты такой взволнованный, Жан? — удивился Эдгар. — Ты же ничему этому не веришь.
— Да, — кивнул Кальвин. — Но мне хочется убедиться, что это бред, и спокойно предаться своим занятиям.
— Посмотрим.
Эдгар сел на кровать и принялся быстро листать страницы. Вот и первая запись за двадцать первое февраля. Заложив пальцем место, он пролистал до начала записей за двадцать второе и прошептал:
— Силы небесные, столько имен за один день.
— Действуй по порядку, друг мой, — посоветовал Жан. — Начни с первой записи и читай до последней. Не теряй зря время.
Минут через десять Эдгар сдался.
— Больше не могу, в глазах все расплывается. Может, ты закончишь, Жан?
Они поменялись местами. Жан медленно водил пальцем по строчкам. Перевернул страницу, затем другую, бормоча под нос имена, какие мог произнести. Они были написаны на множестве языков. Вдруг он замер.
— Боже!
— Что, Жан?
— Я едва могу поверить своим глазам. Посмотри сюда, Эдгар. «21 февраля 1537 года, Фермин Дюбуа — Natus».[19]
— Я говорил тебе! Говорил! — воскликнул Эдгар.
А через четверть страницы они увидели строку: «21 февраля 1537, Жак Визе — Mors».[20]
Посмотрев на недавно обретенного друга, Эдгар увидел, что по его щекам текут слезы.
— Эдгар, — проговорил Жан Кальвин, всхлипывая, — это самый счастливый момент в моей жизни. В одно мгновение я с абсолютной ясностью осознал, что Бог все предопределил. Понимаешь, все. И никакими добрыми делами и молитвами нельзя подвигнуть его изменить свои святые намерения. Все установлено.
