даже рекомендации. На работу его не брали, а в то время голодали и те, кто работал. Скоро безработный Хенриксон, раньше здоровый и упитанный, превратился в скелет, он с трудом передвигался. Несмотря ни на что, чувства юмора он не терял. Однажды он шёл по улице Петрозаводска с несколькими американскими финнами, на дороге увидели овцу. Хенриксон назидательно погрозил ей пальцем: «Никому не говори, что ты овца, а то тебе здорово влетит!»
«Карельская лихорадка» сказалась не только на судьбе тех финнов, которые поддались соблазну и поехали на Восток, но это был ещё и смертельный удар по финскому рабочему союзу в Америке. Большая часть переселенцев были членами союза. Денежные средства, вплоть до сумм, пожертвованных союзу для покупки собственного здания, были переведены в СССР в качестве «технической помощи Карелии». Союз прекратил своё существование.
Переселение другой группы американских финнов окончилось так же печально. Американский финн Лео Лейно поддался агитации, которую проводили советские служащие в США, и размечтался о переезде в СССР. К политике его мечты и планы никакого отношения не имели: он надеялся, что в СССР ему выделят землю, которую он сможет обрабатывать. Он повсюду говорил о своих планах, и у него становилось всё больше сторонников. Воздушные замки Лео Лейно вознамерился превратить в реальность и поехал в Москву. Там я с ним и познакомилась. Он ещё раньше знал Юрьё Сирола, и тот оказал ему содействие. Правительство с большим интересом отнеслось к планам Лейно, ему в помощь была создана даже специальная комиссия, занявшаяся поиском подходящих земель. Лейно предложили территорию в плодородном Черноземье, неподалеку от Ростова-на-Дону. Он согласился. Вернувшись в Америку, начал подготовку к переезду.
Стали собирать средства, составлять списки желающих ехать, приобретать современную сельскохозяйственную технику. И, наконец, множество семей американских финнов поплыли через океан. Землю им, по словам Лейно, обещали предоставить без всяких ограничений. Поначалу жили под открытым небом, а потом сами себе построили дома. Ничто этих пионеров не пугало. Как-то во время приезда Лейно в Москву я имела возможность с ним поговорить. Он рассказал, что они уже выстроили большой барак, с кухней и общей столовой. К молодым людям приезжали невесты, и в бараке уже справили несколько свадеб.
Землю возделывали быстро, и скоро местность стала похожа на американскую ферму. Они работали размеренно и охотно. Бывали, конечно, и неудачи, но поселенцы были упорны. Однажды у финнов возникли разногласия с местными властями по каким-то вопросам. Лейно отправили в Москву, ни много, ни мало — к самому президенту страны. Лейно попал на приём к Калинину и через переводчика рассказал о своих затруднениях. Скоро ему вручили бумагу с печатью и за подписью Калинина. В ней говорилось, что местные власти не имеют права вмешиваться в работу приехавших из Америки финнов — они могут засевать земли, сколько посчитают нужным.
Будущее рисовалось прекрасным. Но вдруг как гром среди ясного неба пришёл приказ местным властям образовать на всей территории, где находились и земли американских финнов, большой совхоз, под названием «Гигант». У поселенцев отобрали без всякой компенсации землю и дорогую технику. В одно мгновение они оказались ни с чем. Некоторые уехали нищими обратно в Америку, но Лейно остался в СССР, твёрдо собираясь бороться за свои права. По рассказам Сирола, его и некоторых его товарищей постигла та же судьба, что и многих других невинных: они были расстреляны.
Летом 1933 года я получила приказ вернуться в Москву. Но сперва коротко расскажу, как описали Соединённые Штаты того времени два известных советских сатирика, Ильф и Петров. В начале 30-х годов они на автомобиле исколесили США вдоль и поперёк и в результате написали книгу «Одноэтажная Америка». Читая книгу, приходишь к выводу, что, как ни странно, нет в Америке ничего такого, что бы делало людей счастливыми. В пригородах люди живут в аккуратных небольших домиках. Утром отец семейства едет на своей машине на работу, а жена остаётся с детьми дома. Продукты ей доставляют прямо на дом, ей по магазинам бегать не надо. Всё достается просто, без усилий. Потому-то американцы понятия не имеют, что такое настоящая радость.
Зато в Москве — совсем другое дело. С утра, едва одевшись, не умываясь, выскакиваешь на улицу. Где-то, по слухам, продают сливочное масло. Бежишь на трамвайную остановку. Переполненные трамваи один за другим проскакивают мимо. Наконец с огромным усилием вскакиваешь на подножку, повисаешь и, довольный, едешь. С замиранием сердца всматриваешься в каждый магазин. Наконец трамвай подкатывает к лавке, перед которой выстроилась длиннющая очередь. Соскакиваешь с подножки и бежишь в конец очереди. Перед дверью лавки — милиционер, пропускает по одному. Только бы масло не кончилось! И вот — о чудо! — входишь в лавку. Через головы толпящихся различаешь глыбу на прилавке, фунтов на двадцать. Хватит ли? Глыба всё меньше. Но когда ты уже готов впасть в отчаяние, продавщица наклоняется и достаёт ещё такую же глыбу масла. С огромным чувством удовлетворения выходишь из магазина, держа в руках заветный кусочек. День потрачен не напрасно!
А в Америке? Жизнь ровная, благополучная, без всплесков. Разве людям там ведомо чувство радости?
В середине июля я села в Нью-Йорке на немецкий пароход, который Амторг арендовал, чтобы перевозить американских финнов в Ленинград. На нём я доплыла до Саутгемптона, оттуда добралась поездом до Лондона и следующим вечером пересела на русский пароход «Красин», плывший в Ленинград. Это был маленький старый пароход, и в бурю на Северном море судну и пассажирам пришлось нелегко.
Во время путешествия у меня было достаточно времени, чтобы обдумать свою дальнейшую жизнь. Я окончательно решила развестись с мужем. За два с половиной года я к нему совсем охладела. Чем ближе мы подходили к Ленинграду, тем больше я укреплялась в мысли, что к Отто не вернусь. Я нисколько не сомневалась, что прекрасно проживу и одна.
Сразу по возвращении, ещё в Ленинграде, меня постигла первая неудача. В Нью-Йорке я купила кое- какую обувь и одежду, зная, как с этим трудно в СССР. Везти всё это я имела право, но таможня отобрала все мои лучшие вещи. Мне, правда, выдали квитанцию и заверили, что в Москве я получу своё имущество обратно, но в таможенном управлении в Москве мне лишь с ехидством ответили: «Вы ведь, наверное, можете здесь купить всё, что вам надо».
Перед самым отъездом из Нью-Йорка я получила письмо от Ниило Виртанена. Он предостерегал, чтобы в Москве я ни с кем не разговаривала, пока он сам не разъяснит мне, какова теперь обстановка. Поэтому из Ленинграда я дала ему телеграмму, попросив, в частности, заказать номер в гостинице. Рано утром Ниило встретил меня на вокзале и повёз на такси в гостиницу «Люкс». По дороге он рассказал, что многие рядовые работники Коминтерна арестованы и что отношения между Отто и финляндской компартией обострились. Ниило говорил, что я напрасно вернулась из Америки. Но я ответила, что другого выхода у меня не было:
— Вернусь на старую работу в Коминтерн, в отдел скандинавских стран.
Ниило был ошеломлён моей наивностью:
— Ни в коем случае! Коминтерн совсем не тот, что раньше, перед вашим отъездом. Обстановка там нездоровая.
Сам он пока, правда, работал в Коминтерне, но всячески старался выехать за границу в командировку. Четвёртое управление штаба Красной Армии могло направить его военным разведчиком в Китай. Другой возможностью было уехать в Берлин, хотя сейчас, при нацистах, это было небезопасно.
Виртанен был умён и рассудителен, в оценках своих он вряд ли ошибался. Я поняла, что разводиться с мужем сейчас опасно — я потеряю всякую опору, кроме того, он мог начать мне мстить. Во всяком случае, помощи я бы от него не получила.
На следующий день я встретилась с Отто и у нас был долгий разговор. Начал он его с выговора. Был обижен тем, что я не сообщила заранее о своём приезде и остановилась в гостинице. Своего отношения к нему я не скрывала: мы стали чужими.
Я рассказала Отто о своей работе в Нью-Йорке, о том, что конфликт между компартией и финским союзом уладить невозможно, особенно сейчас, когда деятельность союза пришлось почти полностью
