Я её немного повернула — спина Тамары была сплошь покрыта кровавыми рубцами. Я смочила полотенце холодной водой, положила ей на спину. Это немного облегчило её страдания. Я не спала всю следующую ночь, меняла мокрые полотенца на кровоточащих, болезненных ранах. Такая ночь была далеко не единственной.
Днём она рассказывала об ужасных допросах, очень боялась за мужа, он тоже был в Лефортово. Постышева[161] сняли с высокого партийного поста в Хабаровске. Когда-то он был соратником Ленина, его особо доверенным лицом. Позже занимал многие высокие должности в правительстве. Народ относился к нему с уважением, особенно после того, как в газете была опубликована его статья, где он ратовал за празднование Нового года. «У мужа нет сил сопротивляться, если его будут пытать, он признает всё, что от него потребуют», — говорила Тамара.
Однажды произошло необычное: за Тамарой пришли днём. Вернулась она через несколько часов. Шла сама, без посторонней помощи. Молча села на постель. Холодно сказала:
— Случилось то, чего я боялась. Мне показали признание, подписанное мужем. Он не выдержал пыток.
Я заметила:
— Но подпись ведь можно подделать?
Однако Тамару ничто не могло поколебать, она была убеждена, что муж её сам подписал признание. Постышев, видимо, признался в том, что был против политики Сталина по трём вопросам: коллективизации, существующей школьной системы и, в-третьих, стабилизации рубля золотым стандартом. Вскоре Постышев и его мужественная жена были расстреляны.
Я могу рассказать ещё множество подробностей об убийствах невинных людей, о жестоких допросах. Однажды во время допроса на Лубянке следователь, указав мне на блестящие панели стен, спросил:
— Вы знаете, что это?
— Стена, — ответила я.
— Не простая стена.
И он с гордостью показал мне, что на самом деле это картотека: вся стена до потолка состояла из шкафов с ящиками, набитыми следственными делами. Следователь выдвинул один ящик, поставил передо мною. На каждой карточке была фотография офицера и его анкетные данные.
— Вы знаете кого-нибудь из этих офицеров?
— Не знаю и знать не хочу.
Тогда он мне сказал, что все эти офицеры — а их тысячи — расстреляны. Говоря это, он внимательно смотрел на меня — заплачу я или, может быть, упаду в обморок, как случалось со многими женщинами в таких ситуациях.
Но по дороге на допрос я всегда собирала всю свою волю в кулак — не хотела своей слабостью доставлять удовольствие следователю, какими бы ужасами он меня ни пугал.
Он думал, что их страшная картотека меня ошеломит. Но я заставила себя спросить твёрдым голосом:
— Как это, убивая столько людей, вы так незаметно хороните трупы?
— Кто вам сказал, что их хоронят? — с насмешкой спросил следователь. — В подвале — крематорий, пламя в нём — до двух тысяч градусов. Приговорённых расстреливают перед крематорием, трупы сбрасывают в огонь. Огонь этот горит для всех вас.
Внутри у меня куда-то всё провалилось, но я только холодно сказала:
— Ах, вот что, теперь я понимаю. Но ваш метод недостаточно рационален. Почему вы не варите из трупов мыло? Утилизируя трупы на мыловаренных заводах, вы решили бы в Москве проблему с мылом.
Это подействовало! Больше он меня не пугал.
Одним из немногих прав заключённых было право на ежедневную прогулку на воздухе, хотя сидевшим в одиночках часто запрещали и это, меня такое наказание постигало не раз. На Лубянке, в центре Москвы, отбой был в одиннадцать вечера. Но именно в это время вызывали на допросы и сразу после отбоя выводили на прогулку. Многие отказывались от прогулки — она была не обязательна, но я никогда не упускала такой возможности, знала, как важно бывать на свежем воздухе, чтобы сохранить здоровье. Лифт поднимал заключённых на крышу, обнесённую по краю высоким забором из колючей проволоки, чтобы никто не мог, поддавшись искушению, броситься вниз — и вырваться отсюда наконец. Там, под тёмным небом, мы ходили по кругу гуськом двадцать минут. Посреди крыши стояла высоченная железная труба. Из неё постоянно поднималась тонкая струйка дыма, крышу покрывал слой копоти. Теперь я знала, откуда этот дым, но старалась об этом не думать. Многие женщины во время прогулок плакали. Одна из моих сокамерниц ни разу не выходила на крышу. Я ей постоянно внушала, как это важно для здоровья, хотя и трудно, только уснув, вставать с постели. Но напрасно — она упорно стояла на своём. Я продолжала её уговаривать, и тогда она меня спросила, знаю ли я, что это за высокая труба, из-за которой на крыше копоть. «Дым поднимается из крематория в подвале, где жгут трупы казнённых. Мой муж был офицером, он исчез в этой тюрьме. Вот почему я не могу ходить по крыше. Не могу топтать пепел моего убитого мужа». Потрясённая, я оставила уговоры.
В Лефортово заключённые гуляли в одном из внутренних двориков. Прогулка однажды чуть не стоила мне жизни. Каждый день выходила на свежий воздух и моя сокамерница, милая, приятная женщина, она тоже понимала: это очень нужно. В тот вечер выпал снег. Мы, как всегда, брели друг за другом на приличном расстоянии, надзиратель следил, чтобы не было разговоров. Вдруг я почувствовала страшный удар по голове и потеряла сознание. Очнулась в камере. Врач прикладывал к моей голове пузырь со льдом. Когда я пришла в себя, он, ни слова не говоря, вышел.
— Что случилось? — спросила я у соседки.
— Не знаю. Вы потеряли сознание, и надзиратели принесли вас сюда.
Голова трещала, на макушке вздулась огромная опухоль. Врач часто заходил взглянуть на мою опухоль, прикладывая лёд.
Через неделю дверь камеры вдруг открылась, и в сопровождении двух офицеров вошёл толстый полковник. Позже я узнала, что это был комендант Лефортово. Сокамерница моя испуганно вскочила, а мне он мягко разрешил лежать. Между нами произошёл следующий диалог:
— Что с вами случилось на прогулке?
— Не знаю.
— У вас есть какие-нибудь предположения?
— Нет. Знаю только, что очнулась здесь со страшной головной болью и что ко мне приходит врач.
— Вас кто-нибудь ударил?
— Не знаю. Я почувствовала удар по голове и сразу потеряла сознание.
— Кто был с вами?
— За мной шла вот эта моя соседка, а неподалеку стоял охранник.
— Вы думаете, это соседка вас ударила?
— Ни в коем случае. Мы здесь подружились.
— Может, тогда охранник?
— Не думаю. Он в это время стоял довольно далеко от меня.
— Что же это было?
— Понятия не имею.
Полковник показал две половинки кирпича, которые он всё это время держал за спиной, и сказал:
— Дело тщательно расследуется, мы пришли к выводу, что гнездящиеся под стрехой этого здания голуби расклевали раствор между кирпичами над сливом, кирпичи расшатались, и один из них упал вам на голову с такой силой, что раскололся пополам. Верите ли вы, что это так и было?
— Придётся поверить, — ответила я.
Он дал мне подписать бумагу о том, что я принимаю объяснение насчёт голубей.
Поистине курьёзный случай! Он словно монумент бессмысленности! Каждую ночь истязали и убивали людей, но несчастный случай с голубями и кирпичом был досконально расследован, чтобы никого нельзя было обвинить в том, что мне причинили зло…
