сделать? Выяснилось, что Зорге уже получил не один приказ вернуться, что даже Сталин требовал этого. На допросах было не до смеха, но тут я не удержалась, сказала смеясь: «Неужели вы думаете, что Зорге, ослушавшись Сталина, подчинится мне!»
Следователь уверял, что Зорге обязательно последует моему совету, ведь мы — «близкие друзья». Нет, сказала я, хотя мы с Зорге знакомы со времён Коминтерна, но намёки на близкое знакомство — враньё.
Судя по всему, я была довольно важным «врагом народа»: за пятнадцать месяцев предварительного заключения меня допрашивали двадцать четыре следователя. Однажды Зайцев спросил, знаю ли я, почему все следователи до единого хотят от меня избавиться? Жалким голосом он сам пояснил: «Ваше дело мы даём самым настойчивым и опытным следователям, но и они не выдерживают. Вы так ловко отвечаете, что не поймёшь, как продолжать допрос».
Хотя меня, как ни странно, ни разу не били, но применяли чрезвычайно изощрённый способ допроса: в лёгкой одежде в ледяной комнате. Следователь сидел в шубе. У меня, наверное, действительно было железное здоровье, раз и это меня не сломило. Иногда, правда, так высоко поднималось давление, что однажды в изоляторе Лефортово меня лечили пиявками. После этого ненадолго перевели в Бутырки.
Когда я вошла в камеру, мне сказали, что только что одну молодую женщину перевели отсюда в другую камеру. Это была финка — видимо, хотели избежать нашей встречи. Звали её Хилма Ахонен, родилась она в Сибири в финской семье и служила нянькой в семье финского дипломата. Думаю, её арестовали как «финскую шпионку» или, может, она не выполнила каких-нибудь приказов НКВД.
Под конец хочу написать о латвийской колонии в Москве. Все её члены — около трёх тысяч — были расстреляны. Расскажу о страшной судьбе одной молодой латышки, моей сокамерницы в Бутырках. Она обвинялась в шпионаже. С того момента, как её привезли в Бутырки, с ней обращались чрезвычайно жестоко. Она едва успела в тюрьме помыться, ещё не высохли её длинные волосы, как за ней пришли. Она не возвращалась целую неделю. Потом её втолкнули в камеру. Мы все были уже людьми опытными, всякого навидались, но на неё мы смотрели с содроганием. Облик этой женщины переменился совершенно. Лицо уродовали большие чёрные мешки под глазами, тело и лицо опухли. Она пришла в себя и рассказала, как с ней эти изверги обращались. В штрафном изоляторе она сидела, поджав ноги, на маленьком круглом столе, а на голову день и ночь капала вода. Утром ей давали кусочек чёрного хлеба и стакан холодной воды. К концу второго дня у неё поднялась высокая температура, она потеряла сознание. Когда пришла в себя, её привязали голую к скамейке и стали бить резиновыми шлангами, пока она снова не потеряла сознание. Её поливали горячим крахмалом, голую истязали день и ночь. Когда меня снова отправили в Лефортово, она была ещё в Бутырках. Но я не сомневалась, что её расстреляли…
ГЛАВА ШЕСТАЯ. Путь в Воркуту и восемь лет лагерей
С января 1938 года я находилась под следствием. Прошло пятнадцать месяцев. Однажды апрельским вечером 1939 года вдруг открылась дверь камеры и нас, десять женщин, отвели в крохотную каморку. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу. Перед нами за небольшим столом сидел солдат, в руках у него был карандаш. Он выкрикивал наши фамилии и говорил: «Распишитесь». Когда настала моя очередь, дал мне небольшой листок бумаги, на котором я сначала ничего не увидела. Потом на обратной стороне прочитала нацарапанные карандашом слова: «Мне объявлено, что я буду сослана на восемь лет в исправительный лагерь». Внизу стояли большие буквы: КРД. Только позже я узнала, что буквы означали — «контрреволюционная деятельность». У некоторых женщин стояли буквы КРТД — «контрреволюционная троцкистская деятельность». Я с гневом заявила солдату, что расписываться не буду. Он невозмутимо ответил: «Это не имеет никакого значения. Вас отправят в любом случае».
Мне, значит, вынесли приговор без всякого суда, без официального судебного разбирательства. Я и в последующие годы ни разу не видела прокурора и не была на суде. И не я одна: за исключением пропагандистских процессов над такими известными руководителями, как Зиновьев или Бухарин, дела обычных заключённых в суде не рассматривались. В газетах и решениях советского правительства постоянно упоминается министерство юстиции. Такое министерство, конечно, существует, в нём бесчисленное множество чиновников, но почти никто из политических заключённых не сталкивался с ними по делу. Немного раньше, до приговора, я написала Генеральному прокурору СССР Андрею Вышинскому[165] заявление с просьбой о встрече с ним на несколько минут. Ответа всё не было, а на мой вопрос следователь, пожав плечами, ответил, что Вышинский моего письма не получил.
Многие писали из лагерей письма работникам юстиции, жаловались на плохие условия, просили освободить. Ответов чаще всего не получали, а если ответ приходил, в нём сообщалось об увеличении срока заключения, вместо десяти — двадцать пять лет. Те, кто постоянно писал жалобы, вдруг незаметно исчезали. Но бывало, что отправившего жалобу действительно освобождали.
Вместе с другими заключёнными 11 апреля 1939 года меня посадили в тесный фургон и повезли по московским улицам. Дверцы открыли за городом у какой-то железнодорожной ветки. Нас заперли в сарае без крыши, он насквозь продувался ветром. Стало совсем невыносимо, когда пошёл проливной дождь. В сарае уже до нас было двадцать молодых заключённых. Вечером нас затолкали в «столыпинский» вагон. Эти специальные вагоны были построены лет за тридцать до этого, когда Столыпин был премьер- министром царского правительства. К нашему несчастью, в вагонах не было ни света, ни окон. Вагон прицепили к поезду, и в кромешной темноте началось наше путешествие в неизвестность.
Больше всего в дороге нам досаждали молодые уголовники. Они захватили верхние нары. Занимались там всяким непотребством, плевались, ругались матом и даже мочились на лежавших внизу. Так прошли ночь и следующий день. Вечером наш вагон отцепили, конвойные объявили, что мы в Котласе. Я тогда не знала, где он находится, но позже увидела на карте, что Котлас стоит на Северной Двине, в пятистах километрах от устья.
В Котласе помню только бесконечные зоны, где заключённые ждали отправки на север. Лагеря назывались «зонами», в них содержались тысячи заключённых, в основном мужчин. Несколько зон предназначалось для женщин, там я познакомилась со многими жёнами советских высших руководителей. Преступление этих женщин состояло в том, что они не заявили в органы о «злодеяниях» своих мужей. Из множества очень интересных людей хочу упомянуть двоих врачей. Русскую женщину-врача звали Элизабет фон Файт, она была родом из казаков. Потом стала гражданкой Австрии, училась в Вене медицине и там в 20-е годы вышла замуж за австрийского врача. У них было двое сыновей. Когда она поехала в СССР, чтобы встретиться с матерью, её арестовали — конечно, по подозрению в шпионаже. Вторым «шпионом» был немец, Эрих Штернберг, невропатолог и психиатр. Он приехал в Москву читать лекции, по обмену. Но не успел прочитать ни одной лекции…
Я удивилась, встретив в зоне нескольких финок. Их привезли в Котлас из Петрозаводска. Помню их имена: Хилья Хуттунен, Ида Кукконен, Алфа Пеккала, Сайми Хейккинен, Элви Коскинен, Эстер Никкари, Майре Салонен, Мээри-Велламо Салонен, Эстер Пихлаямяки, Мария Виитала и Лююли Яйкяс. Большинство этих женщин приехали в СССР с мужьями, поверив в рассказы о высоких заработках. Но власти решили, что они приехали шпионить, все мужчины были расстреляны. Вряд ли кто из их жён, с которыми я довольно долго пробыла вместе, остался в живых.
О многих хотелось бы рассказать подробнее. Например — об Анни Кукконен, тёте Анни. Эта женщина переехала из Финляндии в СССР много лет назад. Когда Гюллинг основал Карельскую республику, Анни стала заместителем министра просвещения, но скоро была арестована и заключена со многими другими финнами и финками в петрозаводскую тюрьму. Это была очень живая женщина, часто с иронией рассказывала о своём заключении в Петрозаводске. Тюрьма была старая, деревянная, перегородки такие тонкие, что арестанты могли переговариваться и обмениваться новостями, даже договариваться о совместных акциях. Через стены сообщили друг другу, что одного из арестованных за то, что отказался подписать признание, жестоко избили и бросили на растерзание овчаркам.
Тётю Анни тоже подводили к вольеру с собаками, намекали, что и её бросят им на растерзание. Заключённые совместно решили, что лучше десять лет лагерей, чем истязания и мучительная смерть.
