Вятко презрительно скривил губы, он хотел объяснить этому глупому увальню в очередной раз, что он не прав, но… Горыня ушёл, оставив его наедине со своей прожитой жизнью. Великий князь вытирал слезящиеся слепые глаза и глухо бормотал. Слова уходили во мрак ложницы и без следа растворялись в ней.
– Боже, ты там, на небе, плывёшь средь облаков, всё видишь. Что ж ты молчишь? Иль осуждаешь меня, как и все? Хе-хе… Осуждай. Наверное, так и есть, раз я с зимы здесь лежу, никак не подохну. Но я не в обиде. Придёт время, они поймут. Придёт…
Вечером Искра печально брела вдоль покосившегося, заросшего плющом и малинником заплота, окружавшего княжеские хоромы, что возвышались в самом центре града Волчий Стан. Град стоял на большом продолговатом острове, который разрезал просторную ленту реки Крин на два рукава.
За заплотом в беспорядке теснились терема богатых горожан; между ними, словно грибы, выглядывали избы, летние клети, хозяйственные постройки, сараи, доходившие до самой воды. Когда-то обнесённый частоколом по всему периметру, с четырьмя сторожевыми вышками, Волчий Стан, главная крепость на пути степняков в Залесье, нынче представлял жалкое подобие прошлого. Частокол частично обрушился, частично ушёл под воду. Из четырёх вышек осталась одна, очень ветхая, на которую давным- давно никто не забирался. С высокими покатыми берегами большой земли Волчий Стан соединяли два бревенчатых моста – дубовые сваи почернели и густо обросли водной растительностью. Ворота отсутствовали, и на их месте выросли торговые ряды, у которых вечно толпился разнородный люд. На большой земле также имелось много домов. Там жили самые бедные венежане, приехавшие в столицу княжества из удалённых слобод и крепостей, цепью стоявших на пограничье.
С севера к городу подступал лес – Чернобор, или, на языке древних
Волчий Стан запаршивел, и это понимала даже юная Искра. Он зарос колючим кустарником и крапивой. Его боевая дружина – кучка пьяниц и бездельников. Его владения – сожженные и разорённые прошлой весной деревни. И над всем этим витал дух умирающего князя Вятко, с его грехами и непомерно высоким самомнением. Но Искра знала, что её отец, как ни прискорбно это звучит, всего лишь мелочный, трусоватый… мужичок? Вот именно, мужичок, мелочь, прихотью богов вынесенная на гребень волны. Когда-то давно, когда её самой ещё не было на свете, он отравил своего брата, чтобы захватить власть. Потом так же избавился от первой жены, за то, что она рожала ему слабых детей, умиравших в младенчестве. И всегда так – он избавлялся от личных врагов, а от кочевников откупался золотом и дарами.
А прошлой весной этот подлец подарил степнякам Младу, её сестру, свою родную дочь, у которой за три дня до того от их поганой руки погиб муж. Млада прожила с ним в браке только неделю.
Что сейчас с Младой? Жива ли она? Искра тосковала по ней.
Девушка незаметно спустилась к реке. Там, внизу, в мутную речную гладь врезался небольшой, низенький мостик. На нём, свесив ноги в воду, сидел её брат, Светлогор. Она сняла сандалии, тихонько подошла к нему, села рядом, и обхватив его могучую руку, прижалась к плечу.
– Добрый вечер, братец мой, родной, – прошептала она, и ласково, еле слышно, поцеловала его в щёку.
Светлогор повернулся к ней, чуть улыбнулся, и продолжил своё занятие. У него на коленях лежала кучка палочек и листочков. Слегка нахмурив брови, он сосредоточенно их перебирал, откладывая некоторые в сторону в порядке, известному ему одному. Искра взъерошила его волосы и с нежностью проговорила:
– Бог мой, как ты похож на неё. Когда я вижу тебя, у меня так больно сжимается сердце. Я знаю, ты тоже думаешь о ней. Ты веришь, что она вернётся? Ты же чувствуешь, всё чувствуешь. Ты всегда был рядом с ней.
Искра погладила его по щеке. Светлогор не обращал на неё никакого внимания.
– Молчишь… Теперь ты молчишь. А я помню, помню твой смех, и твой голос, когда ты повторял за Младой её слова…
Она с тоской разглядывала брата. Она вдыхала его запах, легкий, солоноватый запах пота и сосновой смолы. Всматривалась в его глаза, и иногда ей казалось, что там, внутри него, сидит она, его сестра-двойня Млада и смотрит на неё своими проницательными, такими умными глазами…
Светлогор молчал. Он всегда молчал. К сожалению бог, тот самый, ведающий всеми тайнами бог солнца и ясного неба Высень не наделил его разумом. Светлогор родился слабоумным. Он всегда был замкнут в себе, ни на что не реагировал, не разговаривал, и только Млада являлась тем единственным человеком, кого он видел, кому он радовался.
Тот день, когда степняки уводили Младу, для Светлогора стал самым тяжелым в его жизни. Он рвался к ней, но цепкие руки стражников не пускали несчастного. Он отчаянно кричал, сопли и слёзы залили искажённое горем лицо. Князь Вятко, дрожа от ярости, несколько раз ударил Светлогора рукой, одетой в кольчужную перчатку.
– Уберите его отсюда! – срываясь на визг, орал он. Его птичье лицо побагровело, глаза налились кровью. – Бросьте его в темницу, туда, где сидел степной княжич! Жаль, я не удавил этого недоумка в детстве…
Венежане исподлобья глядя на беснующегося князя, этого маленького, щуплого человека, шепотом изрыгали проклятья и с тяжелым грузом на сердце расходились по домам.
С тех пор Светлогор превратился, как говорили становичи, в дерево. Он сидел на берегу Крина, покачивался, будто волнуемый ветром до тех пор, пока слуги не уводили его домой, чтобы покормить и уложить спать.
– Я хотела попрощаться с тобой, братец, – сказала Искра. – Пусть ты не слышишь меня, но всё же… Я люблю тебя больше всех. Ты один у меня, единственный…
Искра смахнула слезу и выпрямившись, добавила:
– Но я вернусь за тобой. Я постараюсь. Обещаю. Если всё будет хорошо…
Светлогор во второй раз посмотрел на сестру, улыбнулся, и опять погрузился в свою тихую-тихую жизнь, где он был один, куда не пускал ни одно живое существо…
Смеркалось. Искра спешила домой, скача вприпрыжку по пыльной дороге, петляющей между побелевшими от времени приземистыми заборчиками, из-за которых выглядывали яблони, груши, крытые берестой избы. Подбегая к воротам, ведущим в княжеский двор, она заметила, как из накрытого дёрном погреба, рядом с воротами, вылез десятник Девятко. Погреб был обнесён облитым смолой частоколом, рядом с калиткой стоял крохотный сруб – сторожевая будка.
– Дядька, что вы там делали? – остановившись перед калиткой, спросила Искра.
– А-а, это ты? – смахивая пот, сказал Девятко. – Ты что ж подумала? Думаешь у меня там медведь? Ха-ха!
– Не смешно, дядька!
– Да ладно тебе, красавица. Это сейчас просто погреб. С тех пор, как твой батёк занедужил, туда больше никого не сажали. Там в основном так, всякая всячина. Доски струганные к примеру, бочонки с соленьями… Хочешь взглянуть? Там всё ещё висит цепь, к которой был прикован тот окаянный. Бархом его звали. Барх, вот как. Ну как, полезем?
– Да не знаю…
– Брось, пойдём. Сама увидишь, что нет там ничего, кроме сырых стен. Пошли, красавица…
Спустившись по длинной, скрипящей лестнице, они оказались в подвале, шириной в три сажени, длинной где-то в шесть. Подвал был обнесён подгнившим тёсом, по которому расползался мох. Сырые балки пахли влажной землёй. Земляной пол густо посыпан соломой и опилками, и на нем штабелями уложены доски, топорища, в углах – мешки с репой, морковью и чем-то ещё; рядом – желтые пузатые бочки, с насквозь проржавевшими обручами.
Девятко зажёг свечку, лежавшую на пеньке, рядом с лестницей, и показал на дальний конец погреба.
– Вон они, ржавые…
