– Ты знаешь, во что обходится домашнее образование? Учителя… лучшие учителя приходят сюда. Тратят свое время и мои деньги… на что, я тебя спрашиваю?
Со скрипом приоткрывается дверь. Илья поворачивается к ней, но спинка кресла закрывает обзор. А отец свирепеет:
– Уйди!
Так он разговаривает лишь с матерью. Она уйдет. Всегда уходит. Илья хотел бы ненавидеть ее за это, но у него не получается. У него вообще ничего не получается.
– Ты находишься в исключительном положении. – Отец закрывает гроссбух, не дожидаясь, когда чернила высохнут. – И что в результате? А в результате ты позволяешь себе оставаться таким же ничтожеством, как остальные.
Оправдания бессмысленны. Обещания, впрочем, тоже.
Остается слушать. Соглашаться. Терпеть.
– Мой сын – ничтожество! Звучит?
– Прости.
Его кресло сдвигается, задевая портьеры.
– Он не в состоянии решить пару задачек. Школьная программа, Илья. Средняя школа. Разве это так сложно? Если сложно, то стоит отправить тебя в школу для умственно отсталых. В интернат?
Трость отрывается от пола. Набалдашник касается ладони. Влажный звук. Страшный звук.
От него Илья готов сбежать. В школу. Интернат. Куда угодно.
– Или дело не в способностях? Тогда в чем? В лени, а, Ильюша? С ленью надо бороться…
Далматов открыл глаза, и оказалось, что кухня опустела.
Исчезла Зоя, оставив на столе змею из разноцветных бусин. Ушел Толик. Осталась Саломея. Она стояла рядом и гладила его волосы. Пальцы скользили от затылка к макушке и назад.
– Давно я так? – он запрокинул голову.
– Часа полтора. Зоя решила, что ты медитируешь. Сказала, что нельзя мешать. Я не помешала?
– Нет.
– Ты в порядке?
– Да.
– Врешь, – она легонько дернула за волосы. – Похоже, что моя очередь зализывать раны. Где болит?
– Здесь, – Далматов дотронулся до виска. – Само пройдет.
Все пройдет когда-нибудь.
– Зачем она меня спасла? – Саломея провела пальцами по шее. – Я все думаю и не могу понять. Смысла никакого. Могла бы бросить, но не бросила… Я решила, что это ты. А потом выяснилось, что тебя нет. Тогда кто? Толик был уже здесь. И Зоя. А с тобой мы разминулись. Тогда кто? Только она.
– Женщина?
Далматов не видит, но знает – Саломея пожала плечами. Для нее все очевидно.
– Да. Было четверо. Двое мертвы. Остались еще двое. И обе – женщины.
Ну да, кажущаяся простота запредельной арифметики.
Шесть минус Юрась.
Пять.
И голова в горшке.
Четыре.
И простые действия закончились. Снайпер. Пуля, приласкавшая Толика.
Два? Толик и Зоя находились рядом. Два плюс два… Алиби? Изящный способ представиться жертвой? Опасный способ. Требует абсолютного доверия к снайперу.
И опять же: кто держал винтовку?
Родион? Тогда два плюс два и еще единица. Сумма не равна пяти.
Умела ли Таська стрелять? А Викуша? Что он вообще знает о них?
А ничего. Не удосужился выяснить. Все ведь выглядело простым. Скучным даже.
Далматов поднялся. Ныло плечо. И поясница тоже. Горели от бессонницы глаза. И холодно… дом выстывает быстро, а старая печь требует дров. Илья открыл заслонку и разворошил пепел. Угли вспыхнули ярко. И тонкая щепа, уже успевшая обсохнуть, почернела, питая огонь.
– Далматов, ты знаешь, что выглядишь очень фигово? Сколько ты спал? – Саломея села на табурет и впилась зубами в бинт. – И вообще спал ли?
Немного. Час или два. Стоило закрыть глаза, как сон исчезал, а инстинкт самосохранения бил по нервам, требуя оставить сон до лучших времен. И был наверняка прав, потому что безумие спать в доме, который принадлежит демону.
– От бессонницы и крыша поехать может.
Дельное замечание, с учетом того, что крыша эта всегда была не слишком-то надежна.
Далматов оставил заслонку приоткрытой, позволяя огню разгореться.
Снова чай. Консервы. Все те же мысли, которые, что цирковые лошади, бегают по кругу. Старайся, Далматов. Думай хорошенько. Не ленись.
Вспоминай. Анализируй. Если ты, конечно, способен анализировать.
Четыре плюс два. Неизвестные переменные, удачно – или неудачно? – вписавшиеся в чужое уравнение.
Толик умело обращается с топором, что несколько неожиданно, но ни о чем не говорит, кроме того, что Толику по вкусу топор.
И парочка ножей.
Утром он тренировался на заднем дворе. Расстояние в полтора десятка шагов. Стена сарая со свежими шрамами выбитой щепы. Нож в Толиковой руке. Движения медленные и на первый взгляд совершенно бестолковые. Рука рисует полукруг, замирая в высшей точке. Мгновенье тишины. И треск клинка, пронзающего стену.
Скрип снега. Разворот. И бросок. Но пальцы в последний миг удерживают нож. И Толиково лицо меняется, плывет, переплавляя черты в прежние, бестолково-растерянные.
– Извини, – его голос хрипловат. – Предупреждать надо. А то мало ли…
Он убирает нож в ножны и отправляется за вторым.
– Тренируешься?
– Так… развлекаюсь. Люблю вот… иногда…
Выщербленная стена и дорожка на снегу выдают, что развлекается Толик довольно давно.
– Вышел дров наколоть. А тут вот… и я подумал, что можно… и ты.
Нож вошел в доску по самую рукоять, но Толик вырвал его одним движением.
– Хорошая игрушка. – Далматов не отказался бы от возможности взглянуть на нож поближе, но Толик поспешно, слишком даже поспешно, спрятал.
– Да так… купил по случаю. Баловство.
Или оружие при умении пользоваться. Толик определенно умел.
– Чего еще? – спросил он, пожалуй, слишком уж раздраженным тоном, будто предвидя вопрос.
– Скажи, а ты и вправду ее потерял вчера?
– Буря была.
Ветер. Метель. Нулевая видимость. Подходящий антураж для несчастного случая. И не надо ни ножей, ни топора. Лишь в сторону отойти.
– Или ты хочешь спросить, не потерял ли я ее специально? – Толик положил руки на ножны и наклонился. Он выше. Вероятно, физически более силен. И в форме лучшей, чем Далматов. – Нет. Не специально. Она мне нравится.
Последнее признание мог бы и при себе оставить.
Больше Толик ничего не сказал, но взялся за топор. О помощи не просил и вообще словно не замечал Далматова. Толик выбирал полено, устанавливал его на широком, обледенелом колуне и бил. Топор он держал так, что сразу становилось видно – ему не впервой. Хрустела древесина. Разлетались половинки полена, и Толик наклонялся, подымал, отряхивал от снега и устанавливал на деревянную плаху.
