Учитель Жэнь невольно снова опустился на край кана, и Цянь Вэнь-гуй вдруг догадался, что? привлекает молодого человека в его дом. Он многозначительно посмотрел на гостя.
— Я тебя не задерживаю; дети, наверное, уже собрались в школе после обеда. Будет время, заходи.
Хозяин приподнял занавеску из японского тисненого шелка — и учителю осталось только шагнуть через порог. Он очутился в центральной зале, где приносили жертвы предкам и богу богатства: на красном лакированном шкафу стояли начищенные до блеска медные сосуды; из соседней комнаты доносилось шуршанье бумажного веера.
Цянь Вэнь-гуй приподнял бамбуковую штору, и они вместе вышли во двор.
Зной обдал их горячей волной. Пчелы с жужжаньем бились об окна. Цянь Вэнь-гуй проводил учителя до сторожевой башни. Обменявшись сочувственно-понимающим взглядом, они расстались.
ГЛАВА VII
Председательница Женского союза
В тот же день после обеда сноха Гу Юна выбрала свободную минуту и побежала в отцовский дом, чтобы поделиться новостями со своей невесткой Дун Гуй-хуа.
Та жила на западной окраине деревни в глинобитной фанзе, обнесенной плетнем из гаоляна. И домик, и узенький дворик, в котором рос виноград, выглядели чисто и приветливо.
Дун Гуй-хуа, только что вернувшаяся с поля, куда она относила обед, принялась было мыть посуду. Но когда невестка, запыхавшись, вбежала в комнату и, поглядывая на окно, зашептала с таинственным видом, Дун Гуй-хуа потянула ее к двери подальше от теплого кана.
— Значит, верно, что будет реформа? — спросила Дуй Гуй-хуа, выслушав сбивчивый рассказ невестки. — А наши пять му! Как я отговаривала Ли Чжи-сяна от покупки виноградника! Ведь мы заняли десять даней бобовой муки, чтобы купить эти пять му. Сами себе вырыли яму!
Дун Гуй-хуа совсем растерялась. Новость казалась очень важной, сулила что-то большое, но в то же время и пугала. Дун Гуй-хуа сняла с проволоки во дворе рваное мохнатое полотенце, вытерла пот с лица и уселась на низенькую скамеечку, чтобы обдумать все по порядку. Невестка уже ушла, ей некогда было ждать, пока Дун Гуй-хуа соберется с мыслями. Она прибежала сюда в тревоге за брата и невестку, у которых, кроме этого дворика и виноградника, были одни долги. А тут еще, думала она, новая беда, — Дун Гуй-хуа стала активисткой и ее выбрали в председательницы Женского союза.
Четыре года назад Дун Гуй-хуа, спасаясь от голода, бежала из-под Шаньхайгуаня к родственникам в Теплые Воды. Здесь ее сосватали с Ли Чжи-сяном; он был очень беден и давно искал невесту, которую отдали бы за него без свадебного подарка; ей же он показался честным и надежным человеком. Дун Гуй-хуа была женщина умная и скромная. Бедность ее не страшила, и с мужем они жили в ладу. За сорок лет своей жизни Дун Гуй-хуа видела много горя; она берегла каждый грош, и при всей их бедности ей с Ли Чжи-сяном удалось завести небольшое хозяйство. Все в один голос хвалили ее, говорили, что Ли Чжи-сяну повезло: не жена у него, а клад. Год назад, после освобождения, когда в деревне стали создавать Женский союз, Дун Гуй-хуа тоже привлекли к работе. Она отказывалась, уверяла, что ничего не понимает в этих делах, что она не здешняя, но ее все же выбрали в председательницы Женского союза. Она созывала женщин на собрания, вникала во все женские нужды, организовала школу для взрослых.
Сидя на низенькой скамеечке, Дун Гуй-хуа устремила взгляд на небо. Безоблачная синева его вызывала в ней недоумение. Вот-вот разразится буря, вот-вот придет день, когда опять вся деревня всколыхнется, когда люди захмелеют от радости. Как может природа оставаться бесстрастной, когда творятся такие дела?
Она вспомнила, каких трудов стоило ей в прошлом году, да и этой весной, собирать женщин, как мужчины их бранили за отсталость, а те все твердили:
— Мы ничего не знаем, мы ничего не понимаем.
На собраниях женщины не раскрывали рта, не поднимали рук. И сама Дун Гуй-хуа что-то кричала с трибуны, еще плохо разбираясь в происходящем. При переделе ей с мужем земли не досталось, а полученного зерна хватило ненадолго. Только дешево приобрели виноградник, да и то пришлось влезть в долги: из общественных запасов они взяли вперед десять даней бобовой муки. А теперь опять начинается… Ах, как хорошо было бы вернуть этот долг, но…
Зазвонил школьный колокол. Дун Гуй-хуа быстро поднялась, пригладила волосы, сменила рваную синюю кофту на белую, новую. Посуда так и осталась невымытой. Заперев дом на замок, она торопливо направилась к школе. Ей так хотелось поделиться с кем-нибудь новостями!
Школа для взрослых помещалась в зале большого дома Сюй Юу. Еще в прошлом году его дом разделили между несколькими семьями. Дорогая мебель теперь была поломана, дом запущен. Уцелевшие столы были составлены в зале для занятий.
Учащиеся уже собирались, и в зале стоял шум. Молодые женщины, рассматривая расшитую цветами подушку, оживленно болтали о ценах на шелковые нитки и на шерсть, не замечая волнения Дуй Гуй-хуа; матери унимали грудных детей. Наконец пришла Хэйни, и занятия начались. Только в заднем ряду слышался шепот — там судачили об учительнице.
Дун Гуй-хуа одиноко сидела в стороне. У нее пропало желание поделиться с кем-либо здесь своими мыслями. Обведя глазами залу, она вдруг поняла, что бо?льшая часть сидящих здесь женщин принадлежит к зажиточным слоям деревни. Дочерям и женам бедняков было не до занятий. Даже когда их обязывали посещать школу, они очень скоро бросали учебу и оставались работать дома или в поле. Только зажиточные и праздные молодые женщины и девушки прибегали сюда ежедневно на два-три часа, заучивали два-три иероглифа, встречались с приятельницами, болтали, перекидывались шутками. И председательница впервые заметила, как далека она от этой молодежи. Правда, она умела обращаться с людьми, находить доступ к их сердцам. Она еще не состарилась, не утратила сил. Но тяжкий труд, все пережитое ею лишали ее жизнерадостности.
И вдруг ей показалось, что эта молодежь нисколько не нуждается в ней, а может быть, даже и не уважает, ей же приходится возиться с ними ежедневно, отдавать им по три часа своего рабочего времени.
Чжан Юй-минь объяснял ей как-то, что женщины только тогда добьются свободы, когда будут бороться организованно, а равноправие им даст только грамотность.
Но сегодня ей все казалось ненужным. Зачем раскрепощение или равноправие всем этим женщинам? Что толку от ее сиденья в школе? Как чудесно все это расписывал Чжан Юй-минь, когда убеждал идти в Женский союз работать для бедняков! Для забитых, веками живших под гнетом бедняков. Но разве тут, в школе, бедняки? И она и Ли Чжи-сян мирились со своей бедностью, в особенности она, которой столько раз грозила голодная смерть. Нужно довольствоваться тем малым, что у них уже есть. Конечно, они надеялись стать на ноги. Еще немного — и они были бы у цели. Но ее пугала осень: если они не расплатятся с долгом, жизнь станет еще тяжелее.
— Вот иероглиф «фын», из слова «фынфу», означает — много, излишек. А это иероглиф «и», из слова «ифу», — платье, которое мы носим… — рассыпался серебром голосок Хэйни, стоявшей у доски.
«Какие там излишки в одежде?! Пошла ты к…» — Дун Гуй-хуа поднялась, окинув сердитым взглядом Хэйни, а ведь она всегда любила ее, — и вышла во двор.
Впервые она так рано уходила из школы. Ее охватила тоска. Переулок был пуст. Только лениво плелись две собаки, высунув язык от жары.
Ей не хотелось возвращаться домой, и она пошла к жене пастуха — Чжоу Юэ-ин, своей заместительнице по Женскому союзу. Уж с ней-то она поговорит по душам.
ГЛАВА VIII
Ожидание
